двери лицо — оказывается, она наблюдала, она видела все. Постепенно я успокоился, отодвинул обе тарелки, навалился локтями на стол, и уже вставая еще раз взглянул на дверь — в ее прилипших к стеклу глазах по прежнему светился ужас вдребезги разбитого одиночества.
Уже стемнело. Я чувствовал, что надо что-то еще сделать — последнее; что время уже выросло как дикое животное, стремящееся в лес. Но я устал, тело ныло, я еле доплелся до вагона, нырнул в полумрак купе, где стучали карты, было накурено, и замедленный голос Толстого сказал: «Тебе телеграмма, Вад…» «Где?» — я стащил футболку, полез на полку. «Там, возьми…» — Толстый куда-то кивнул. А я увидел птицу, она уже подлетала, маленькая, из-за гор, держа в клюве невидимое, кажется — страх. Стучали карты — а, может быть, птица ударила в стекло вагона клювом — сильно, страшно. Я лежал, сжавшись в комок, быстро замерзая, и стены купе расширялись, делая меня слишком видимым, сверхцветным, ярким. Я не мог спрятаться: я проступал в темноте как цветное фотоизображение. Наконец наступила тишина, свет стал коричневым, и я, не раскрывая глаз, почувствовал — птица спокойно, давно, без звона стекла и крови проникла внутрь, она тихо ходит по уснувшему купе, задевая разбросанные карты и игроков сложенными крыльями, она ходит совсем рядом, почти касаясь меня.
Я проснулся. За окном что-то серело — утро или день. Все спали. Макс, раздевшись, на своей полке, а Келисиди с Толстым полулежа, друг на друге, в мятой потной одежде. Грек негромко храпел. Я слез с полки и едва не упал, наступив на пивную бутылку. «Эй, Толстый… — я тронул спящего за плечо, — слышь… где моя телеграмма?» Он шевельнулся, что-то пробормотал. Грек захрапел громче. Я вышел на перрон. Я был один, поезд стоял, словно всеми покинутый, и по-прежнему было неясно, день сейчас или нет. Мои часы остались в купе. Я медленно вошел в ресторан — никого, большие часы над стойкой стоят. И все же я услышал что-то — то ли шорох гравия, то ли слабые шаги — там, за спиной. Я сел за один из столов, положил голову на локти, кажется уснул. И вдруг время опять застучало — я услышал во сне хорошо знакомый, тихий, равномерно идущий звук. Быстро подняв голову, я увидел ее — напевая что-то, она ходила по залу, протирала полотенцем столы. «Шанка, — сказал я. — Шанка!» — повторил я громче. Она обернулась, быстро прикрыла рот рукой, сделала шаг назад, но меня уже ослепил ее белый свет, я почувствовал, улыбаясь, что такое приятная боль. Я встал — а она попятилась, задевая ягодицами столы, стулья. На ней то же платье, тот же передник. «Шанка! — повторил я. — Да иди же сюда, черт…» Она задом вошла на кухню, шагнув следом, я запер дверь и успел услышать, что в ресторан опять шумно входят люди, семья, дети. Было темно, я поймал ее за влажные плечи, развернул и, зажмурившись от вспышки, быстро прижал ее зубы к своим, порченым кариесом. В следующее мгновенье я оттолкнул ее, и она стала раздеваться так стремительно, что казалось: еще немного, и она сбросит не только одежду, но и кожу — как змея. А потом я уже почти схватил ее, почти прыгнул, закрыв глаза, в этот миг страшной красоты — или мне только померещилось то, что и так уже случилось вчера, когда я съел ее кефир, или еще раньше, когда она только посмотрела, улыбнулась — когда? — что-то случилось между нами, будто нереальное переспало с реальным и теперь должен родиться ребенок, — может быть все случилось давным-давно, и мне только кажется, все позади, как и то, что внезапно застучали в дверь — сильно, тревожно. Не испугавшись, я спокойно отворил.
На пороге стояли таможенники, среди них был и хозяин ресторана, и Макс, и Толстый, и грек. Хозяин, указывая на меня, что-то быстро взволнованно говорил. Офицер — ближайший ко мне — ткнул мне в лицо телеграммой, а я, спокойно улыбаясь, взял в руки этот листок бумаги и прочитал: «Срочно приезжай, она умирает». Я читал, не понимая и уже смеясь — громко, нескромно: «Что за бред? — говорил я вслух. — Она умирает, умирает? разве можно умереть от какой-то песчинки в глаз?»
ЗАЛ ОЖИДАНИЯ
Снег летел им навстречу. Вадим, нагнув голову, курил на ходу, а Паша, отворачиваясь, недовольно морщился. Заскочив в стеклянную дверь, они отряхнулись. Парень-бармен крикнул негромко: «Ребята, не курим!»
— Да-да, — весело сказал Вадим и бросил окурок за дверь. — Ну, что будешь?
— Кофе, — сказал Паша, кусая губу.
— И коньяк? Слушай, давай по бутерброду, салат и… коньяк?
— Давай, — сказал Паша, — только… время.
— Проблемы?
— Философия в два.
— Так я помню. Времени — сорок минут. Ты что, с такой холодины выпить не хочешь?
— Да хочу!
— Не нервничай, Паша. Если хочешь, то скажи нормально: «Да».
Вадим сходил к стойке бара, расставил на столе чашки и тарелки с бутербродами.
— Пей, — улыбаясь, сказал он, — я коньяк сразу в кофе вылил, так, знаешь, с мороза приятней.
Паша поднес ко рту чашку с кофе, сморщился и сказал:
— Далеко забрались…
Вадим, делая глоток, поперхнулся и засмеялся:
— Да ты артист. Скажи еще, что не был здесь ни разу.
— Ни разу.
— Да… Два года тут ходить и не знать. Правда это не лучшее место. Напротив рюмочная есть, мы туда сейчас не пойдем, конечно. Хотя, пожалуй…
— Нет уж, — сказал Паша резко.
— Да ты точно сегодня не в себе. Что случилось?
— Ничего. Сколько это все стоит?
— Брось. Ерунда как всегда.
Они выпили кофе, доели бутерброды.
— Снег какой, — мрачно сказал Паша, посмотрев в окно.
— Да снег как снег. Ты прямо как женщине говоришь, знаешь, когда познакомиться хочешь, то сразу о погоде. Слушай, не нуди только, а? Что с тобой?
— Сигареты есть?
— Да есть. Пошли на улицу курить. А потом чего-нибудь еще съедим или выпьем.
Они вышли за дверь, повернулись спинами к снегу. Вадим щелкнул зажигалкой и вспомнил:
— Да ведь ты бросил?
— Курю.
— Слушай! — Вадим расширил глаза и сделал вид, будто бьет себя по лбу рукой. — Эвелина!
Паша что-то пробормотал.
— Да Эвелина или нет?
— Чего тебе надо? — покорно спросил Паша.
— Значит Эвелина.
— Все это ерунда, — сказал Паша, покраснев.
— Ну да, девочка красивая, умная. Ты что, с ней поссорился?
— Этого мало, — резко сказал Паша.
Вадим снисходительно усмехнулся:
— Чего же еще?
— Я про «красивая и умная». Вернее, не мало. Этого бывает даже не нужно. Не нужно тогда, когда думаешь, что
