Она снова посмотрела на Соломина и мысленно попросила у него прощения. И вдруг вспомнила, как учительница говорила о пещере, где можно исцелиться от чего угодно. Может, попробовать? Она хотела позвать учительницу, сказать, что готова, и поскорей, прямо сейчас, пока не стемнело, пока не передумала… Но Ирина Владимировна о чем-то говорила со старшей медсестрой, и Катя стала смотреть на улицу. У перекрестка остановилась машина, она узнала джип Калинина. Вспомнила вчерашние развлечения и послала ему эсэмэску: «Сегодня дома?» Ответ пришел тут же: «Завтра. После семи. Высокое». Она прочитала, припомнила, что Шиленский просил Калинина привезти партию особенно чистого марафета, и сейчас, наверное, Калинин отправился за товаром. «Скорей бы уж дожить до завтра, – подумала Катя, – подохнуть проще…». Она посмотрела на Соломина и снова подумала о пещере, но желание поскорей найти ее затмилось острым желанием завтра развлечься в Высоком…
Пришла еще эсэмэска. «Когда я увижу вас?» – Это от Турчина. Он держал мобильный под столом и тщательно избегал смотреть на нее. «Очень надо?» – «Да. Завтра в шесть у пристани». – «Ваша взяла», – ответила Катя.
Турчин наклонился к запьяневшему Дубровину и тихо спросил:
– Прости, Владимир Семеныч, добыл ты Соломину денег?
– Куда там! Шиленский даже слушать не стал. А Наталья Андреевна пришла в неистовство. Такое кричала… стыдно повторять. Обвиняет во всем Катерину, желает ей смерти. Брата своего единокровного не любит. Как люди живут? Ведь вместе росли! Одна семья! Хотя бы в память о родителях смилостивилась. Эх!..
– Каин Авеля тоже не жаловал.
– А?.. Каин, ты сказал? Не жаловал? Не то слово, – закивал Дубровин и обратился к отцу Евмению: – А скажите, батюшка, что же это мы живем не по-братски? И существуем-то мы вяло, скупо, мельтешим и мельчим, нет душевной широты в нас… Единственное, на что сил хватает, – на ненависть… Я человек далекий от мистики, вы меня знаете, но с возрастом все чаще задумываюсь о роке. Проклятие царит над нашей страной, будто ангел-хранитель ее оставил и обратно своим присутствием освятить не желает. У нас теперь совсем людей нет кругом. Вокруг Сибирь одна. Люди в нехватке. И Бога нету. А каково детям без отца-то? Наедине с климатом, непригодным для жизни?
Отец Евмений повесил голову и задумался, краснея, будто это он лично виноват был в том, о чем говорил Дубровин.
Соломин смотрел на Катю, с ногами забравшуюся на подоконник и что-то набиравшую на мобильном телефоне, а перед глазами его стояло свекольное лицо того молодого бича с обрезом. Его добродушно-глуповатое выражение вызывало доверие и жалость. Заплывшие веки, почти совсем без ресниц, часто-часто моргали и жмурились.
«Завтра в 18:00 у пристани. Есть разговор. О Германии», – Турчин проверил, не опечатался ли где, и нажал «отправить».
Катя ответила на эсэмэску жены Шиленского, которая написала, что муж ей утром подарил английского гнедого скакуна и седло дорогой кожи, украшенное стразами: «Стразы?! Завидую! Дашь прокатиться?» После этого пришла эсэмэска от Турчина, и она вспомнила, что Соломин что-то говорил ей о Германии, будто они вместе поедут туда зачем-то… Катя поморщилась и нажала delete.
XXXVIII
Соломин достал мобильный и набрал: «Пойдем домой»; Катя прочитала, посмотрела на его злое лицо и снова уставилась в окно.
Соломину вдруг самому пришла эсэмэска: «Веселей, художник! Где же ваши кисти?» Петр Андреевич посмотрел на Турчина, и его замутило, кровь прилила к лицу, и захотелось обрушить на молодого доктора рукомойник – оторвать сейчас от стены и расколоть глыбу фаянса о голову этого надменного наглеца. «Издевайся, издевайся…» – подумал Соломин, сжимая кулаки.
Турчин вышел в коридор, и Соломину пришла еще эсэмэска: «Даже для бегства нужно мужество. What power art thou, who from below».
Соломин вскочил, чтобы выбежать к нему, но дверь распахнулась и в столовую ввалился Капелкин. Всклокоченный, взволнованный, с перемазанным грязью лицом, он оглядел сидящих за столом и выдохнул:
– Допрыгался… Воды…
Турчин встал в дверях, Ирина Владимировна схватила бутылку минералки и опрокинула ее в бокал с остатками вина. Капелкин выпил и шумно задышал.
– Беда. Я виноват. Если кто спросит – я виноват, и всё тут. Христом Богом заклинаю… Так и скажите: Капелкина под нож правосудия.
– Иван Ильич, – взял его за плечи пьяненький Дубровин, – прошу тебя, скажи, что случилось?
– Семеныч, трезвей давай, собирайся, – сипел Капелкин. – Ты, Борисыч, давай, дуй в милицию, пусть в МЧС звонят, в Калугу, куда хочешь, скажи, водолазов надо и страховку высотную…
– Иван! – крикнула Ирина Владимировна. – Что случилось-то?!
– Королев, Коваленко, Евсюхин записались у меня по грибы за Яворово. Все им дал: карту, компас, проверил спички, сапоги, как азимут выставлять, инструкция у меня специальная есть перед дальним выходом… все как всегда… Отпустил. Прибегает в обед Коваленко, орет благим матом: «Миха с Петюней нашли над Оленушкой дыру, полезли и провалились». А что оказалось? Нашли пещеру. Нащепили лучин, и фонарик у них был. Разведать решили. Лезут. Скоро воду нашли, но не тут-то было. Наших разведчиков голыми руками не возьмешь. Разулись и портки закатали. Тут Коваленко струхнул и обратно вылез. Ждал их часа два, вернулся домой… Я к вам, упал вот… – Капелкин стал счищать с запястий грязь, Алевтина сунула ему салфетки.
– Так, – сказал Турчин, – я в милицию, ты, Иван Ильич, бери фонари… Соломин, есть фонарь у вас?.. Веревки берите… Я к вам МЧС выведу.
– Куда приведешь? Пещеру-то кто покажет?
– Коваленко приведет… Где он? А я обратно тогда сразу…
– В школе Коваленко, послал его мыться, греться…
– Оставьте ребенка в покое, – вдруг сказала Ирина Владимировна, – он и так намотался. Я покажу. Это Настасьина пещера. Знаю где.
– Откуда? – вскричал Дубровин, сидевший, сокрушенно обхватив голову руками.
– Некогда сейчас, Владимир Семеныч, – сказала учительница, – под Макарова одна дыра отродясь была. Иван Ильич, иди с Богом, торопись…
Турчин помчался в отделение, оттуда милицейский «газик» отправился вслед за машиной Соломина, в которой сидели Дубровин, Катя, отец Евмений и Ирина Владимировна, которая показывала дорогу. Яворово проехали в сумерках. Учительница направила Соломина через поле, мимо развалин церкви, затем потянулись еще квадраты полей и перелески; время от времени раскисшие колеи, блестевшие от садившегося солнца, разбегались в разные стороны, но Ирина Владимировна уверенно указывала дорогу. Она поднимала палец к виску и, подумав, говорила: «Так, от Холостого поля вниз до Лысой горки, миновать Митину рощу и дальше понемногу на Макаровский перекат…» Наконец остановились, учительница велела всем оставаться в машинах, а сама прошлась вдоль леса, погружавшегося вслед за склоном далеко вниз. Видимо, что-то разглядела в деревьях и, махнув рукой, стала спускаться…
Теперь они шли по лесу, по распадку, около версты. С края леса поднялась туча оглушительных галок. Склон набирал крутизну. Осенний воздух леденел вокруг, опавшие листья скользили под ногами. Голоса раздавались далеко и звонко. Отец Евмений подоткнул рясу и передвигался с необычайной проворностью. Соломин держал Дубровина под руку, Катя легко пробиралась вслед за учительницей. Спуск показался Соломину бесконечным. В лесу было темно, дна русла, сколько ни вглядывайся, – не разглядеть. Дубровин устал и, цепляясь за стволы деревьев, то и дело останавливался передохнуть. И только когда вверху почти не осталось неба, внизу замигал огонь и послышались голоса.
Вокруг костра переминались двое мальчишек, голышом; на протянутой ветке они держали над огнем дымящуюся мокрую одежду. Увидев взрослых, заплакали. Трусы скользнули в костер, и белобрысый мальчишка голой рукой вырвал их из огня вместе с углями.
Капелкин сел на корточки, притянул к себе детей, не желавших отпустить ветку с одеждой. Лицо его стало мокрым от слез, он улыбался и бормотал: «Вот я вас, окаянных… Вот я вас… Как бы я родителям вашим отчитался?..» Капелкин снял куртку, закутал одного, на другого натянул свой свитер Турчин. Пацаны, стуча зубами, собрали рюкзак, отдали милиционеру. Турчин и Капелкин посадили детей на закорки и стали карабкаться вверх. Дубровин сел у костра и вытянул ноги, чтобы передохнуть. Ирина Владимировна отошла в сторонку и куда-то исчезла.
Катя постояла у костра, в который Соломин со священником подбрасывали ветки, потом сделала несколько шагов и оглянулась. В темноте горячо трещал костер. Где-то над головой громыхала и скрипела вспугнутая сойка. Далеко щелкнул выстрел, и отзвук его прошел вверху раскатисто и резко. Соломин вскинул голову. Здесь, в узком глубоком ущелье, доверху заросшем буреломом, охватывало ощущение полной отсоединенности от остального мира; казалось, все, что здесь может произойти, никогда не станет достоянием яви… В лесу уже пахло зимой, и, уловив этот льдистый вкус в воздухе, Соломин поежился, потому что от этого вокруг стало еще неуютней, глуше и нелюдимей. Он подбросил веток в костер и посмотрел на Катю, чье лицо при отсвете пламени казалось еще прекрасней и нереальней.
