Придя к Дубровину, он застал у него священника и Турчина. Они играли в «Эрудита», и Турчин сосредоточенно выкладывал карточки с буквами.
«Зачем анархист здесь? – подумал Соломин. – Теперь и не поговоришь…»
– А, Петя, проходи, милый, садись, – обрадовался ему Дубровин. – Играть с нами будешь?
– Извините ради Бога, Владимир Семеныч, не хочется мне сегодня, – отвечал Соломин. – Здравствуйте!
– Здравствуйте, – улыбнулся отец Евмений.
Турчин кивнул Соломину и сказал:
– Святой отец, что-то вы долго думаете.
Священник углубился в игру. Соломин снял куртку и сел на диван, оглядываясь и привычно поеживаясь и принюхиваясь. У Дубровина дом был полон подарков от пациентов: тарелки, блюдца, чайный сервиз, нож (гравировка «На долгую память из Узбекистана»; на обратной стороне – минареты, мечеть, дувалы); почти все предметы быта были убогие, жалкие, никчемные, врученные бедняками бедняку; даже дареные шахматы были отвратительные, играть ими было невозможно, потому что в каждой фигуре, даже в коне, проглядывал женский силуэт, – больной преподнес после выздоровления, сообщив со значением, что фигуры вырезаны заключенными на зоне. Плохо обожженные чашки, чайники, чай из которых припахивал землей, плошки и горшки убогого кустарного изготовления, тоже дареные, – все в доме Дубровина вызывало раздражение.
Присутствие Турчина всегда сковывало Соломина, и теперь, поняв, что поговорить не удастся, он думал о том, чтобы уйти; но сразу ретироваться было неудобно… Прошло сколько-то времени, игроки стали подводить итоги. Турчин вдруг посмотрел на Соломина и спросил:
– Как самочувствие? Что-то вы неважно выглядите.
– Ничего вроде, спасибо, – ответил Соломин смущаясь. – А что значит «неважно выгляжу»?
– Как будто вы ежа съели и теперь боитесь про это думать.
Соломин отвернулся и подумал: «Вот сволочь!»
– Просто я ездил в Москву, – сказал он как можно беззаботней, – а столица всегда выматывает, чувствуешь себя мочалкой, пока не выспишься хорошенько. Уж и не знаю, как я там раньше жил, уму непостижимо. Нынче только подъезжаешь ко МКАДу, как сразу охота развернуться. В этот город теперь и непонятно, как въехать. Пробки на въезде, пробки на выезде. А я к тому же слыхал, что только четверть москвичей пользуется автомобилями, а столица уже – сплошная апоплексия.
Соломин говорил, нанизывал слова, и ему стало не по себе. Все смотрели на него так, словно не доверяли тому, что он говорит. Ему захотелось внимания, милосердия.
– Вы отчего-то не любите меня, – сказал Соломин, глядя прямо в глаза Турчину, – а мне все хочется доказать вам свою состоятельность. Ваш кумир Чаусов ратует за отсутствие власти, свободу от принуждения, свободу ассоциаций, взаимопомощь, разнообразие, равенство и главное – братство. Так где же ваше ко мне братское чувство?
– Испытывать к вам братское чувство без принуждения невозможно, – пожал плечами Турчин.
– Так вы спрашиваете, как мои дела? – не смутился, а напротив, оживился Соломин. – Что ж, отвечу искренно. Дела мои неважные. Я попал в переплет и никак из него не выберусь…
– А что такого безвыходного в вашем положении? – спросил Турчин.
– Яков Борисович, прошу тебя, – поспешно сказал Дубровин.
Соломин не знал, что отвечать. Слова Турчина, их беспощадность упали в душу и плеснули через ее край. Соломин вспомнил, как был счастлив во время последнего разговора с Катей.
– Как же мне не кручиниться, раз вернулся домой и не знаю, где жена моя?
– Не жена она вам, – сказал Турчин. – А испытывать чувства по отношению к животному столь же безнравственно, как и бить это самое животное.
– Это кто животное?
– Мальчики, умоляю, прекратите! – взмолился Дубровин.
– Какие же мы мальчики, доктор? – сказал, распаляясь, Соломин. – Нам уж о смерти как о покое пристало думать. Так кого вы, Яков Борисович, животным только что назвали?
– Сожительницу вашу.
– Позвольте спросить, почему?
– Но ведь она же потеряла облик человеческий. Вам изблизи это незаметно, со стороны виднее.
– Ваше счастье, что вы находитесь в доме Владимира Семеновича и я не могу вас побить. В любом другом месте я к вашим услугам.
– Не будет никаких услуг. А насчет зоологии вы сами попробуйте отстраниться и посмотреть на себя со стороны. Если не умрете со смеху, то кое-что поймете.
– Что вы себе позволяете? Что я такого понять должен?
– Я только говорю правду, не более.
– Какая правда? Насмешку над ближним вы считаете правдой?
– Вы мне не ближний и не дальний. Но правила общежития на вас распространяются. Справедливо или нет, но вы вхожи в наш круг и обязаны соответствовать нашим представлениям о приличии и здравом смысле.
– Как у вас язык поворачивается учить кого-то жизни? – стушевался Соломин; он начал догадываться, к чему клонит анархист, и ему вдруг стало так страшно, как не было никогда в жизни.
Дубровин встал и, разведя над столом руками, сказал:
– Друзья… Не в моем доме.
– Что значит «не в вашем доме», доктор? – вскричал Соломин. – Не в вашем доме должны унижать человеческое достоинство! А вы только что позволили это сделать. Не в вашем доме должны глумиться над человеком, взывающим к пониманию и милосердию! И вы допускаете эту ситуацию, а теперь призываете меня выйти вон и остаться в униженном и оскорбленном состоянии?
– Что такое, милый мой? – искренне не понял Дубровин.
– Вы говорите о правилах общей жизни. Но в то же время попираете элементарное право просящего. Если у меня нет денег для поддержания жизни любимого мною человека, возможно, самого важного человека в моей жизни, то это не значит, что мое обращение за денежной помощью является поступком оскорбительным. Взывающий к милости не может быть осужден. Общество, в котором это возможно, недостойно не только благополучия, но и какого-либо уважения…
– Что ты, Петя, что ты, милый?.. – всплеснул руками Дубровин. – Мы все тебя любим и уважаем, зачем ты так?
Дубровина охватило чувство, будто он только сейчас осознал, что именно происходит с Соломиным, как он страдает и что в действительности Катя для него значит. И ему стало не по себе от того, что ранее его душа пребывала в относительном покое при виде мучений этого человека.
– Так вот, если хотите знать, я потерпел крушение. Полное фиаско. Моя жизнь опрокинута и никому более не нужна – ни мне самому, ни тем более кому-то еще; в ней нет ни ценности, ни хоть какого-то смысла. Я в мизерном положении и предпринять ничего не умею. Моя последняя надежда на благополучный исход рухнула сегодня…
– Что случилось? – спросил Дубровин.
– Разве это важно? Разве можно лишать человека презумпции боли?
– Чтобы помочь, необходимо не теряться в догадках, а знать наверняка… – сказал отец Евмений.
– Денег сестра мне не дала. Вот и вся беда. На этом финита ля комедия: ни вперед, ни назад…
– Само отсохнет, – вдруг сказал Турчин.
– Что отсохнет? – изумился Дубровин.
– Любовь-морковь, – потупился анархист.
– Что бы вы понимали в любви, – махнул рукой Соломин и сел на свое место.
– Кое-что разумею, – сказал Турчин, твердо, испытующе глядя на Соломина.
Отец Евмений встал и, сцепив в волнении руки, прошелся взад и вперед; вдруг его как будто что-то осенило, и он застыл, глядя в лицо Соломина.
– Да ничего вы не понимаете, – продолжал Соломин. – Да, я горяч, можете презирать меня за это; темперамент у всех разный – иной пройдет и не заметит, а другой от царапины душой изойдет; но не в том дело, а в чувстве, в смысле существования. Вы человек холоднокровный, вы динозавр, рептилия, для которой писк и вопли теплокровных кажутся обеденной увертюрой, у вас от них только аппетит разыгрывается…
– Что ты, что ты, Петя? – спросил, задыхаясь, Дубровин. – Прошу тебя, не кори Якова. Он прекрасный человек, он не хочет тебя обидеть, никто не хочет…
– Нет, это я тебя умоляю, Владимир Семеныч, – отвечал Соломин. – Это я прошу тебя не выдавать желаемое за действительное. Научись не прекраснодушничать хотя бы внутри себя.
– Да как ты смеешь! – воскликнул Дубровин краснея. – Я не позволю никому говорить обо мне в таком тоне, – крикнул он, хватая дрожащими пальцами воздух. – Я объективен!
Отец Евмений, будто испугавшись доктора, опустился на стул и перекрестился, бормоча молитву.
Словно покинув собственное тело, Соломин видел со стороны себя и всю комнату и то, как Турчин отступил два шага от стола, зло улыбнулся и встал, сложив на груди руки, терпеливо ожидая, когда у Соломина кончится порох и можно будет взять ситуацию в свои руки; Соломин опасливо зыркнул на него и, распознав угрозу, потупил взгляд.
– Петя, сядь, успокойся, – сказал Дубровин. – Одна голова… прекрасно, но три лучше. Сядем, обмозгуем, в обиду тебя не дадим. Хоть и без лапы, но выберешься из капкана…
Соломин вдруг сразу обмяк, плюхнулся на стул, втянул голову в плечи, разглаживая джинсы на коленях, и пробормотал:
