Так или иначе, но ночной крик более не нарушал ночного покоя. Одним чудилось, будто смех доносился из хлева, другие же не слышали ничего, однако всем было абсолютно ясно, что произошло нечто из ряда вон выходящее, и по деревне поползли слухи. Возможно, реальные факты послужили для них пищей, вполне может быть, что и нет, но количество неопровержимых доказательств все росло: белки глаз Юдит потускнели, а груди налились. Живота пока не было видно, однако кое-кто из деревенских уверял, что видел, как она лакомилась в поле листьями щавеля.
Однажды утром, месяца через два после событий той ночи, Рабинович случайно заглянул в хлев и увидел, как скрученную в три погибели Юдит, повисшую на могучей шее Рахели, выворачивает наизнанку жестокая рвота. Тут он убедился, что сплетни были отнюдь не беспочвенны.
Через несколько недель одновременно, будто сговорились, к нему пожаловали Шейнфельд и Сойхер.
— Это недопустимо, чтобы Юдит растила ребенка среди коров! — заявили они.
Втроем они направились в хлев обсудить этот вопрос с Юдит, однако та поспешно заверила их в том, что ей покойно и удобно в своем углу, вблизи от любимой Рахели. Тогда мужчины переглянулись и, вернувшись в дом, принялись жарко спорить, что-то измерять и чертить схемы.
На следующий день, с утра пораньше, Глоберман и Шейнфельд уехали на грузовике в город, а Моше Рабинович засучив рукава занялся подготовкой фундамента.
После обеда вернулся зеленый грузовик, рессоры которого просели под неимоверной тяжестью мешков с цементом, песком и гравием, всевозможных рабочих инструментов и досок для опалубки.
Глоберман зашел в хлев и произвел конфискацию всех до единой бутылок с граппой и коньяком.
— Это нехорошо для нашего малыша в животе, — пояснил он и наполнил шкаф яркими, широкими платьями для беременных, сухофруктами, колбасными кругами и знаменитыми птифурами.
Постройка нового хлева заняла около двух месяцев, а после того, как коровы были переселены туда, Рабинович, вооружившись своим десятикилограммовым молотом, разрушил все внутренние перегородки в старом помещении. Шейнфельд и Глоберман проворно очистили пол от строительного мусора, а в последующие недели выросли новые стены, создав две небольшие уютные комнаты и душевую с кухней. Затем они пробили еще несколько окон и натянули железную сетку, укрепляющую потолок. Под конец их навестил и сам хозяин лавки, у которого были приобретены почти все инструменты и стройматериалы. Так объявился в наших краях Папиш-Городской, брат Папиша-Деревенского, обретший материальность после долгих лет существования преимущественно в рассказах и байках.
Папиш-Городской яростно спорил с братом на любую тему, попутно успевая штукатурить, белить и мостить полы, протягивать электрические кабели и водопроводные трубы, вдохнувшие жизнь в это строение и превратившие его в дом. Дом, в котором я родился, каждый кирпич которого хранит сотни воспоминаний, а стены источают слабый запах молока.
Все это время мужчины довольно редко переговаривались друг с другом, однако чувствовали некую братскую солидарность, возникшую между ними. Сойхер привез из соседней друзской деревни чугунную печь, Моше перенес ее на плечах в новый дом, а Яаков отправился в свой заброшенный сад и спустя несколько часов вернулся с полной поленьев телегой.
— Это для тебя, Юдит, — сказал он, — апельсиновые чурки хорошо горят и дают приятный запах.
Глава 21
— От кого она беременна? — осведомилась Наоми у Одеда.
— Эта? От всех, — ответил Одед.
— От кого она беременна? — пристала Наоми к отцу.
— Ни от кого, — сказал Моше.
— От кого ты беременна? — спросила она у Юдит.
— А нафка мина, — ответила та, а затем добавила: — От самой себя я беременна, Наомиле, от самой себя.
— Ты помнишь, как ты родился? Помнишь, Зейде?
— Никто не помнит дня своего рождения.
— Зато я хорошо запомнила тот день, когда ты появился на свет. Я была здесь.
— Я знаю.
— Может, я останусь здесь, с тобой, и не поеду домой?
— Наоми, у тебя в Иерусалиме ребенок и муж!
Теплые запахи деревенской ночи доносились из открытого окна. Тихий шорох сброшенной одежды донесся из темноты.
— Не зажигай света, — сказала она, так как не могла видеть, что мои глаза зажмурены.
Наоми скользнула в мою постель.
— Как тебя зовут?
— Зейде, — сказал я.
Снаружи донеслась предрассветная песня дроздов, согревающая утренний морозный воздух.
— Твои глаза стали совсем голубыми, Зейде, — сказала она. — Открой их и посмотри сам.
Давняя тоска брызнула из ее глаз. Наоми поднялась с кровати проплыла по комнате белым силуэтом, едва различимым в темноте.
— Посреди урока я выскочила из-за парты и со всех ног побежала сюда. Она лежала на полу, а в воздухе пахло так, как пахнет от дяди Менахема осенью. Этот запах исходил от вод, которые отошли у Юдит. Он хорошо знаком всем женщинам и врачам.
— Не пугайся, Наомиле, и никого не зови, — прошептала Юдит. — Ступай домой и принеси чистых полотенец и простыней.
Ее лицо исказилось от боли.
— Не умирай! — закричала Наоми. — Пожалуйста, не умирай!
Юдит улыбнулась, и губы ее побелели.
— От этого не умирают, — сказала она, — только живут еще дольше…
Она рассмеялась сквозь стоны:
— Ох, и заживу же я теперь, Наомиле! Ох, и заживу!
В глиняных гнездах под крышей галдели и пищали, широко разевая красные глотки, голодные птенцы ласточек. В новом хлеву Рахель отчаянно мычала и билась лбом о деревянные перекладины стойла.
— А теперь, — сказала Юдит, — курвэ родит себе новую девочку.
Лежа на спине, она задрала платье над животом, прижала пятки к полу, раздвинула колени и приподняла ягодицы.
— Быстро! — приказала Юдит. — Постели подо мной простыню!
Наоми со страхом взглянула на ее раскрытую плоть, которая показалась ей кричащей.
— Что ты видишь, Наоми?
— Там будто стенка внутри, — прошептала девочка.
— Это ее голова. Сейчас она будет выходить, a ты не бойся, Наомиле, — это будут легкие роды. Только протяни руки и прими ее.
— Это мальчик, — сказала Наоми.
— И тогда она разорвала свое платье, — горячо шептала Наоми мне на ухо, — так, что все пуговицы отлетели, и все торопила меня: «Скорей, Наомиле, скорей! Я больше не могу, дай мне его!» Я уложила тебя ей на грудь, белую, как у голубки, и тогда она закричала!
До сих пор Юдит вела себя хладнокровно и решительно, а теперь, когда последние ночные крики рвались из ее груди и рта, Наоми стало страшно и захотелось убежать из хлева.
Она отступала, обтирая липкие руки куском мешковины, пока стена не поддержала ее, а потом стояла, не спуская глаз с женщины, которая извивалась в луже крови и кричала, сжимая сына в своих объятиях.
Шейнфельд, Рабинович и Глоберман пришли на брит[126] в своих лучших костюмах и не отходили от меня ни на минуту.
Яаков, тогда еще не умевший шить, купил мне несколько смен детской одежды. Моше Рабинович смастерил колыбель, которую, по желанию, можно было ставить на пол, либо подвешивать к потолку. Глоберман же, верный своим принципам, вытащил большую пачку банкнот, послюнявил палец и принялся раскладывать их на пять маленьких стопок, громко объявляя при этом: «Один ребенку, один маме, один папе, один другому папе, один еще одному папе…»
— Дай уже свой подарок и замолчи! — закричали на него Папиш-Деревенский и Папиш-Городской.
Глава 22
Спи, мой Зейде, спи, мой ладный,Спи, пока светит в окошко луна,Утром разбудит тебя, ненаглядный,Пенье пичужки в проеме окна.
Если Ангел Смерти приходит и видит мальчика по имени Зейде, он тут же понимает, что здесь какая-то ошибка, и уходит искать себе кого-нибудь другого. Я же, еще в детстве уверовавший в магическую силу сноего имени, всегда был уверен, что стоит мне стать дедом — тут же появится Ангел Смерти, с лицом, покрасневшим от гнева, назовет меня моим настоящим именем и возьмет мою жизнь.
Я помню отдельные маленькие эпизоды, очень ясные, одни из моих первых воспоминаний. Однажды ночью я проснулся и увидел маму лежащей на спине. Была душная летняя ночь. Простыня скомкалась и сползла с нее, обнажив руки и грудь, лицо утратило свою обычную суровость, и даже вертикальная складка на лбу исчезла. Я встал, чтобы укрыть ее, а когда простыня вспорхнула над ней, мама потянулась и заулыбалась во сне, будто волна прошла по ее телу. Я вновь взмахнул простыней — слабый вздох вылетел из ее полуоткрытых губ. Koгда же я в третий раз взялся за краешек простыни, они неожиданно открыла глаза, ясные и холодные.
