знает что. Ладно, не до выяснений, не будем ругаться, – к делу! Вылетай со своими орёликами. Я побежал вон к тому забору с высоким сухим бурьяном: ещё пару минут – и полыхнёт, мало не покажется. Следом огонь прямиком попрёт на маримана с девушкой. Живо, я сказал! Больше повторять
словами не буду. И если повторю, то только, знай, кулаками и пинками.
Афанасий Ильич приветственным салютом отмахнул ладонью:
– Жду, брат! – и ринулся в багрово-кровавые всполохи тьмы.
– Брат? Хм. Эй, мужики, шухер! На выход с вещами: автозак за вами!
– Несёшь, братан! Морду надо кому-нибудь намылить? И что там за мужик приблатнённый ошивался и гавкал?
– Ша! Слушать сюда: вёдра хватайте, лопаты, чё ещё углядите сподручного – тоже, и – скачка́ми к… – И он едва, по застарелой привычке, не выговорил, колко и жарко вертевшееся на языке, бранное слово. – К этому… как его? А-а, к Афоне, в рот компот! Спокуха: не ментяра – точняк. Но, кажись, партейная заноза. Короче, хрен с ним, а подсобить мариману с девушкой пора. Пал попёр травой и сосняком.
И, как-то значительно помолчав, сказал неожиданно тихо, словно бы ни для кого, только лишь для себя:
– Может, хотя бы у них сварганится жизнь путём… если избу им выручим.
И словно бы очнулся:
– Хватит дуру гнать, айда, мужики! Гляньте: огонь борзеет – надумал захватить на арапа парочку-другую изб, а от них недалеко и до маримановской. Короче, ноги в руки – шагом арш!
– Так бы, Петруня, и говорил сразу: надо, мол, братаны, галопом дуть на подмогу хорошим людям. А то несёшь пургу: шухер, автозак. Тоже мне юморист выискался, второй Аркадий Райкин.
– Лысый, хватит базарить: цепляй вон ту косу. Ты, Михусь, – два ведра, больше, кажись, нету. А я – топор и лопату.
Мужик, по прозвищу Лысый, был совсем не лысым, а, напротив, заросшим по самые глаза нечёсанными, диковато торчащими волосами, к тому же с бровями паклей и с внушительной патлатой бородой.
Второй, со странной и несколько двойственной то ли фамилией, то ли кличкой Михусь, был мешкотным, вялым, заторможенным, громоздким парнем. Он встал последним из-за стола, высыпал из бутылки и из всех стаканов в рот капельки водки, сгрёб и набил по карманам остатки закуски, колбасу, сало и хлеб, даже не побрезговал всеми надкушенными ломтями. Равнодушно, с кисло поведёнными губами поплёлся за товарищами, тут же украдкой запихивая колбасу в рот. Во дворе в ленивом полунаклоне подцепил рукой одно ведро, маленькое, хотя нужно было взять и второе, стоявшее рядом, едва не вдвое крупнее первого. Это большое ведро, зыркнув в сторону устремлённого к огню Петруни, отопнул в кустарник.
Глава 39
Когда Афанасий Ильич подбежал к забору, поле травы с порослями молодых сосен, совсем недавно загоревшееся, скорее всего, от искры, уже полыхало. Огонь, буйствуя и клацая, кидался во все стороны. Афанасию Ильичу, застопорившемуся перед пожарищем, в неумолимости стало понятно: даже какое-нибудь краткое промедление, заминка – и очаг обернётся стихией, бедствием, может заняться не только усадьба Птахиных, но и вся, ещё не подпалённая пожогщиками, Единка. Тем более что Задуй, о чём говорил Фёдор Тихоныч, начал нешуточно нажимать, щедро и озорно разбрызгивая, как монеты, искры, и не только в небо, но и широкими махами по низу земли. Пламя уже наскакивало на жерди, доски забора, на какой-то брошенный переселенцами скарб.
Афанасий Ильич в растерянности и досаде постоял перед огнём, но секунду, может быть, две, едва ли три.
«Прибежать – прибежал, но чем тушить – не подумал, дурень! Но ухитрился распорядиться в отношении других людей. Командир выискался!»
Ничего сто́ящего под руками не оказалось и даже поодаль не просматривалось, если только схватить вон то тележное колесо и размахивать им как сумасшедший.
– Эх, раззудись, плечо, размахнись, рука!
И он стал стягивать с себя пиджак, который почему-то неохотно слезал с плеч и рук. Что ж, поднажать и – рывком его, упрямца! Материя затрещала по швам. В судорожных метаниях руки вынул из внутреннего кармана паспорт, железнодорожный билет, деньги, с трудом засунул всё в брючный карман. Принялся хлестать пиджаком по яро и наступательно горевшей траве и соснам. Необходимо во что бы то ни стало первым делом сбить разбушевавшееся пламя и отсечь напиравший огонь от забора, поленницы и строений.
Внезапно точно бы опамятовался, очнулся – скулил, рычал ругательствами: а ведь всё же не усмирить, не побороть стихию! Неужели непонятно? Огонь вражьими полчищами рвался к Птахиным, ни вправо, ни влево, мерзавец, не заворачивал, не разделялся рукавами на другие направления, чтобы хотя бы как-нибудь так обок, понизовьем села двинуться, оказаться поближе к берегу Ангары, где мало строений, а главное, гущиной, точно бы стеной, стоит уже пышно зелёная, цветущая черёмуха. Но нет, именно на Птахиных упрямо воротит огонь всю свою губительную мощь. И можно подумать, что кто-то всемогущий, злокозненный поставил перед ним цель – уничтожить усадьбу.
– Ну уж нет! Ну уж дудки тебе, любезный наш гость! – размахивал, колотил Афанасий Ильич превращавшимся в тряпку пиджаком.
Из тьмы, как из омута, вынырнули двое – Петруня с Лысым. Следом развалко подбрёл дебелый, зачем-то позёвывавший, в очевидной притворности, Михусь. Остановился в некотором отдалении, – вроде как посторонний он, вроде как проходивший мимо зевака.
– Хы-ы-ы! – неожиданно и едва не кличем боевым, но в хрипе, если не в стоне, вырвалось из груди Афанасия Ильича.
– Мужики… мужики… – что-то, то ли радостное, то ли призывное, но никак не командное, не распорядительное, хотел, но не смог, сказать Афанасий Ильич.
Сердцем понял: как хорошо, как обнадёживающе звучит, почти что поёт само по себе это простое русское слово – мужики!
Му-жи-ки-и! – так бы и запел.
Лысый без слов и оглядок и не взглянув на Афанасия Ильича, стал отмахивать, и умело, расчётливо, косой по ещё не горевшей траве, пресекая накатывавшие наскоки огня к забору и к грудам какого-то бытового, хозяйственного хлама. Петруня, тоже умело, расчётливо, орудовал то лопатой, забрасывая пламя землёй, то, штыком вогнав её в землю, – топором, с одного замаха ссекая сосёнки. Тут же отбрасывал их подальше, копьём запуская.
Один Михусь стоял с ведром, минуту-другую, сонно, равнодушно пялясь то в ту, то в другую сторону.
Петруня, в очередном разгибе метнув на Михуся нечаянным взором, на мгновение замер, недоразогнувшись. Тот перехватил его взгляд и как бы в деловитости, даже в спешке зашевелился своим малоповоротливым туловом, качко шагнул вперёд, но тут же назад:
– Петруня, а где воду-то брать?
– Михусь, у тебя, чё, на, сообразиловка
