с ними душой и помыслами. Клуб у нас тут сколотился за десятилетия после войны добрый: гармонистам, балалаечникам, хористам, солистам, ансамблистам и кому угодно ещё, если имеется тяга к чему-нибудь изящному и художественному, – раздолье и воля беспредельные. Повелись же у нас сии забавы от Евграфа нашего графского. Уже говорил вам, что люди вечерами, в праздники кучились вот возле этой его славной избы и во дворе. Пели, плясали, хороводились, в запевочках шуточками-прибауточками перебрасывались, вроде как, говоря по-современному, соревновались, кто кого перешутит, пересмеёт. Саня с Катей тем самым сейчас и занимаются, помимо, конечно, разбора кровли. И доселе по праздникам да в свободные минутки вечерами поём-пляшем. По настроению в хлопотах будних, а то и за работой, даже на лесоповальных делянах в трудах тяжких могём замурлыкать себе под нос, к чему наш Николаша, к слову, был весьма охотлив. Подсобляет нам песня и пляска жить-быть, сносить без ожесточенности, без уныния, а поболе в добросердечии и единстве тяготы и мытарства, коих время от времени с лихвой подваливает в каждый двор и в леспромхоз. Уж коли поминаем Колю, то следует сказать – семья Птахиных вся певческая, музыкалистая, плясовая. Слышите, слышите Саню? Ведь отменный басок у морфлотца нашего молодецкого, – правда? Галинка, матушка его, вот, скажу вам, кто всем нашинским певуньям певунья и плясуньям плясунья. Такущие дисканты по-девчоночьи голосистые и задорные выводит в песнях, что у всякого в груди само по себе зачинает петься да подпеваться. Только с уходом Коли и старшего сына Михаила больно уж посжалась бабонька, попритихла, родимая, поблёкла жизнью своей отныне одинокой, опечаленной навек. Вся такая открытая до распахнутости, удалая, бойкая, заводная завсегда была женщина, любо-дорого было посмотреть на неё, теперь же – старушечкой ходит-бродит по селу. Как не повстречаемся с ней где-нибудь – всё про Колю наговориться не можем. Каждую малейшую чёрточку из его жизни вспомянем, оглядим со всех сторон, – полегше становится, Галинка даже улыбнуться может. Но знаю: дома плачет, и мокрыми и сухими слезами, рвёт её душу тоска и мука мученическая. Про то, как Коля ушёл из жизни, я вам так и не рассказал? Нет! Понимаю, понимаю, почему: снова увлёкся рассказами про красоты нашей таёжной жизни, и даже, знаете, будто бы совсем забыл, что Коли нашего уже нет как нет с нами. Кажется, что живёхонек-здоровёхонек он и вот-вот запоёт. Знаете, в сердце моё он до того крепко вжился, что не могу уразуметь окончательно и бесповоротно: а ведь никогда уже его не будет с нами. Ни-ког-да. Вот вам, Афанасий Ильич, и небеса
ваши: там они, в вышине неведомой, или туточки, совсем рядышком – в нас, в сердце, в душе? Согласитесь, есть о чём поразмышлять, о чём призадуматься на досуге. Э-хе-хе, жизнь-житуха наша: сёдни жив, а завтра – тру́ха.
Глава 36
– Про Колю, позвольте, закончу, и минут через десять – пятнадцать погоним во всю ивановскую на вокзал. Не бойтесь: успеете, уедете, никуда ваш город от вас не денется. Дело с Колей обстояло так – и страшно, и героически, если хотите. Однажды по весне затор из брёвен случился на реке Излучной. Не растяни его тотчас – хана бы сплаву на целый сезон, а может быть, и поболее: встопорщенные горы древесины, а также всевозможно мусора из таёжья, корней, веток наглухо перегородят ход. Беда: бригадам – неминучий простой, в семьях – безденежье, несчастные проценты, да просто сущие крохи, от зарплат по среднему начислению. К тому же, когда вешние воды схлынут – в ил и грязь осядут застрявшие брёвна с мусором, острова начнут нарастать, – считай, и реке погибель со временем, и лесосплаву кердык с лесосеками, станами, дорогами, техникой. Беда – не то, думаю, слово. Коля наш Николаша был из таковских мужиков: никогда никого ни к чему не призывал, не принуждал, тем более в работе. Молчком напервым начинал, а люди уж к нему прилеплялись, впрягались в общую запряжку. И в тот раз первым полез в болотниках в воду, – багром начал распихивать, отгонять дальше на стрежень брёвна и корневища. А водичка-то наша весенняя – ледяная, льдистая, стремучая, аж жуть. Следом ринулся не кто-нибудь, а сын его старшой, Миша, в лесорубах второй годок состоял при нём в бригаде. Когда природная стихия случается – рабочего никто не вправе приневоливать к действиям: сам он становится себе командиром и начальником. Впрочем, командир есть – совесть наша. В Николае и Мише этот самый командир тотчас и заявил о себе, не позволил с хитровастой озабоченностью выстаивать в сторонке, приглядываться, тянуть время да прикидывать: а можа, само рассосётся? А можа, кто другой ринется в бой? Не тотчас, но и остальные мужики насмелились, забрели в воду или на береговых выступах пристроились, стали орудовать баграми. Но глубоко и далеко от берега не заходили, в отличие от отца и сына Птахиных. А ведь именно подальше от берега и скрутился самый мощный и грозный узел затора, поближе к нему находясь и нужно было растягивать мало-помалу бревно за бревном, корневище за корневищем. Но понятно, понятно, что своя жизнь дороже. Я, не подумайте чего, не в осуждение толкую, а ну, как говорится, что есть, то есть. Наконец, растянули, растолкали узлище по переду затора – и-и-и! захрустела, затрещала и мощно сдвинулась скала брёвен. Мужики шустро отскочили на берег, отбежали подальше: что говорить, опыт, понимание опасности. Брёвна попёрли столь ходко да такущей лавиной-мешаниной, что – хвать корневищем, как звериной лапой, молоденького, неискушённого да и вымотанного вусмерть нашего Мишуню. Он только из воды начал выбредать, и – под брёвна его, под коряги, в пучину глинистых вод и льда. И – нет его. Парень, ведь совсем паренёк он был, неожененный ещё, не поживший! Эх! Отец, тоже ещё не выбрел, – нырк за ним, а силёнок-то уже нету совсем и у него. Да роба, ватник намокли, в болотники хлынула водища со льдом, и неподъёмными они вмиг стали. Ко дну, на стремнину Колю ухватисто и неумолимо потянуло, захлёбываться он стал. Едва-едва выловили мужики, кинувшись в воду, баграми, изранили, искалечили всего. А как иначе поступать, когда за жизнь борешься, с того света вытягиваешь человека чем подвернётся? Кой-как вытянули на берег. Он мало-мало опамятовался и – рванулся в воду. Мужики схватили его и крепко держали, а он стонал, хрипел: «Миша!.. сынок!..» Ох! Сгинь, моя память окаянная! Страшно произнести и посейчас: утонул Миша. Как же так, как же так! По сей день
