Я задираю платье ей на голову, но, когда наполовину его уже снял, руки у нее запутаны, а лицо закрыто, я скручиваю его сзади и пленяю ее. Она корчится… восхитительно! Но говорит совсем не это… она требует, умоляет ее освободить… в горле у нее эта мягкая нота, которая ее и выдает. Я щупаю ее, щиплю за титьки, проверяю твердость ее ляжек… наконец в самых дотошных подробностях исследую ее конийон. Она шевелит пальцами на ногах, пинается – но не слишком рьяно – и стонет от удовольствия. Подмышки ее выглядят особенно нагими и беззащитными по какой-то непонятной причине….
Когда я даю ей свободу, она оскорблена. Так – ничего общего со мной она теперь иметь не желает. Но в то же время сбрасывает туфли. Я такой сильный, вздыхает она. Что чистейшая чепуха. Сомневаюсь, что нынче смог бы даже разок на турнике подтянуться… могу только перенести сравнительно упитанную фемину со своей тахты в спальню.
Что я намерен делать, спрашивает она, пока я ерзаю, пытаясь снять штаны, не вставая. Есть три вещи, которые я могу совершить, говорит мне она, после чего приступает к перечислению… Чем была бы пизда, что суки бы делали без слов, которые можно шептать, кричать или петь. Я б мог ей ввинтить… или заставить сосать мой хуй… или заправить ей в очко, уведомляют меня, когда я наконец обнажаюсь. Что я собираюсь делать? Она хочет, чтоб я ей сперва рассказал, предоставил нечто вроде краткого обзора. Ах, Лапуся, ну какая же ты сука…. Я обману и тебя, и себя, если позволю тебе выйти из моей жизни, все это с тобой не сделав еще хотя бы по разу! Да, я тебе ввинчу… в жопу, рот и пизду… пока ты навсегда не останешься мечена побывавшим в тебе моим елдаком… Я суну хер тебе в волосы, в уши, дам тебе себя надрочить, чтоб кончить, пока конец моего хуя будет туго прижат к твоим ноздрям… Я набью тебе все тело еблей, и ум твой еблей, и душу твою еблей… Волосы твои навсегда поредеют там, где мой хуй протрет в них плеши. Я выебу тебя так, что тебе трудно будет держать в себе это величие, ввинчу так, что оно превзойдет и твою жизнь, и весь твой опыт… войдет в тебя, наполнит выше краев, прольется в твоих детей и правнуков твоих детей… на десять поколений от нынешнего дня твои потомки будут просыпаться, вздрагивая от шока этого сна, что будет вечно жить в клетках и волокнах того потомства, что произойдет из твоего спелого лона.
Я хватаю Лапусю поперек туловища и кладу голову ей на бедра. Она цапает меня за хуй и в экстазе целует его, пока я кусаю ее мякоть и трусь носом о ее живот. Мягкая вонь ее абрико-фандю сладка, как аромат винограда, гниющего на солнце…. Лапуся лижет мне яйца, и язык ее заплетается у меня в кусте… рот у нее влажен и вял….
Зубами я начинаю срывать с ее бедер тонкие шелковые чулки. Я рву их в клочья, глодаю легкие подвязки, пока не перекусываю пополам. Вскоре остается лишь клочок, словно плохо сделанный носок, на одной лодыжке.
Лапуся распахивает бедра настежь снова и снова. Ох, она этого хочет, она готова умереть, если я только сунусь языком ей в щель, проведу им ей под хвостом и вылижу ее! Но не только это невтерпеж… елду мою она берет обеими руками, сдавливает ее, пока Джон Ч. весь не багровеет лицом дочерна… затем одной рукой она подлезает мне под яйца, держит их на раскрытой пятерне и выгибает голову книзу, насаживаясь ртом мне на хер.
Волоски ползут по животу Лапуси, как тонкая вуаль. Я следую языком за ними через ее пупок к долгой, спелой фиге. Волоски бегут тонкой шаткой линией по плоти, что на вкус как солоноватое молоко… Я дразню и терзаю ее, вновь и вновь делая вид, будто вот-вот суну язык ей под хвост, а затем вместо этого лижу ей бедра. Она уже спятила от неутоленности… она пускает слюни и фыркает мне на хуй, пока голова, как мне кажется, не оторвется совсем. Когда она меньше всего этого ожидает, я забиваю ей пизду своим ртом, и мой язык вворачивается в скользкую массу влажных волос и выворачивается из нее….
Она уезжает… вероятно, меня больше не увидит… поэтому Лапуся, которая сперва была Карла, а теперь поистине чья угодно, так непристойна и стервозна, как будто совершенно и безответственно напилась. Позднее, не тогда, а когда она соберется покинуть меня под предлогом какой-то встречи, мне приходит в голову, что она, вполне вероятно, навещает так всех своих друзей, давая им попробовать – черт, да отхлебнуть сполна – полнейшей и грязнейшей блядовости.
Она умоляет меня кончить! Так же безнадежно, как женщины молят им ввинтить, Лапуся упрашивает меня дать елдаку взорваться у нее во рту. Она хочет, чтоб я кончил ей в рот в первый раз, когда во мне еще полно молофьи… когда она гуще всего и полнее вкусом моего хуя.
Джон Четверг так же расположен выдать ей эдаким манером, как и я… Борода его, вообще-то, уже как бы трясется… затем бедра Лапуси напрягаются, и пахом своим я чувствую, как горло ее сокращается, когда она глотает молофью….
Сама она не кончила… Я продолжаю сосать и лизать ей кон, а Лапуся и дальше сосет и тянет мне хуй так жестко, что у меня яйца ноют. Если желаю сохранить его целым и невредимым, придется его у нее отнять… и, когда я так и поступаю, она разражается потоком такого цветистого языка, что в лучшие мгновенья случается у Тани. Она признается почти во всей своей эротической истории (откуда у женщин эта тяга к исповеди?), начиная со своей первой и заканчивая последней неудачей с соблазном. И я узнаю, к полному своему изумлению, что однажды она дала себе ввинтить китаезе. Так и сказала… китаезе. А поскольку у Лапуси хорошее ощущение ценности слов, я понимаю, что она не о китайском студентике коллежа говорит, а, скорее, о каком-нибудь работнике прачечной, с костлявыми ляжками… о китаезе.
Почему не кто-то на всем белом свете, а именно китаеза, я и вообразить не могу. Я никогда не знал ни одной женщины, кого завалил бы китаец, даже не слыхал, чтобы кто-нибудь выражал желание лечь под китайца. Они мелкие, ноги у них колесом, а грудь впалая. Я совершенно не способен представить себе никакую женщину, которая бы удовольствовалась хорошей поебкой или славным, сочным восторгом межвидового скрещивания от такого переживания.
Лапуся лижет мне яйца, пробегает кончиком языка за ними и вниз мне по бедрам… Она целует мне обе ягодицы, затем облизывает их, будто только что собралась с мужеством, прижимается поцелуйно губами к моей дырке в жопе и сосет ее! От этого, похоже, у нее наступает окончательный восторг, которого она ждала, сука… Она проталкивает свой язык мне в прямую кишку и, пока он скользит внутрь, кончает… Сок хлещет из нее, словно вдруг сразу открутили сотню маленьких вентилей….
Ее интерес к моей жопе тут же угасает. Но этим она снова меня раззадорила, и у меня опять красуется эрекция. Я не готов позволять ей все прекратить. Опять пригибаю ей голову себе между бедер, пока она не принимается снова сосать мне очко, и я удерживаю ее за этим занятием, пока хер мой не приходит в форму для нового ввинта….
Возможно, ее интерес к моей жопе пробуждает во мне такой и к ее. Это прекрасный, женственный зад, много мяса и много волос. И то место, та темная напученная душа его, выглядит весьма способным для того применения, что я запланировал. Я раздвигаю ей ягодицы и смотрю внутрь. Как будто никогда не видел раньше… Лапуся надо мной хихикает….
Эта чертова штука шевелится. Она живая, она ерзает и, похоже, дышит. Сраки, могу себе представить, очень интересно изучать. В ней, возможно, тайну вселенной и не обнаружишь, но, блядь, это будет гораздо интересней, чем созерцать собственный пуп.
Лапусе, насколько мне уже удалось выяснить, не нужны наставления ни в каких мелких извращениях. Разумеется, поскольку я уже ебал ее в жопу и раньше, она знает, чего от меня ожидать и как к этому готовиться…. Она переворачивается на живот и подставляет ее мне…. вот она у меня перед глазами, раскинулась пиршеством. Я взбираюсь и даю Джону Четвергу принюхаться. Он заныривает, как из пращи, и Лапуся снова начинает стонать.
На сей раз я выебу Лапусю просто Адски. И она вполне этим довольна, за исключением того, что мне недостает рук, чтобы ее ублажать. Она хочет, чтобы с ее мандой игрались, щипали ей буфера, ей хочется, чтобы еще ощупывали снизу доверху, с головы до пят и всю сразу. Боже мой, ну и способность наслаждаться у этой пизды! Орально же она пускается восхищаться своей стервозностью, которую, похоже, сама ценит так же, как и я, и жует угол подушки….
Когда она у меня неплохо подрумянилась с этой стороны, я ее переворачиваю и набрасываюсь на ее початок, Лапуся испускает вой. Она хочет, чтоб ее ебли, упорствует она, но желает, чтобы хуй мой был у нее и в очке тоже. Поскольку я ей не бес Александры, не очень понимаю, как именно этого можно достичь… но Лапуся отыскивает способ. На бюро у меня лежит щетка для волос с круглой гладкой и довольно пузатой рукояткой. Ей подавай ее.
Наконец я отдаю ей щетку… Я обнаружил, что есть два способа хорошенько ввинчивать… один – разыгрывать сильную руку, а другой – давать сукам идти на поводу у любого вывихнутого представления, что взбредает им в голову….. поэтому я отдаю ей щетку. Она ложится на бок, подымает ногу, чтобы все у нее там приняло ту форму, какую ей хочется, и фьють! По самую щетину!
