— бесплодно и механически — ум и память читателя множеством этнографических, исторических и археологических данных, вплетя их в беллетристическую ткань, и все-таки не дать ему прочувствовать то, о чем так старается автор. Стоит вспомнить бесцветную «Дочь египетского царя» Эберса или «Харикла» и «Галла» Беккера и сравнить их с «Саламбо» Флобера или с «Quo vadis» Сенкевича, в которых картина античной жизни оживает с наглядностью действительности. В своем дневнике Goncourt говорит: «Il faut pour s'intéresser au passé qu'il nous revienne dans le coeur. Le passé que ne revient que dans l'esprit est un passe mort»[317]. И вот именно способностью внедрить в своем сердце прошлое и развернуть его в мастерском изложении перед читателем и отличался покойный Врангель. В его трудах прошлое оживало с силой настоящего; давно умолкшая жизнь восставала во всех своих тонких очертаниях и изгибах. В стенах старых усадеб, запущенных садов и заросших прудов начинал биться пульс живого организма, и то, что в далеком прошлом было общего с чувствами, скорбями и надеждами настоящих поколений, вдруг восставало из-под наслоений времени; между описаниями мест, привычек и бытовых особенностей, разделенных иногда значительным пространством и временем, возникала невидимая и прочная связь, и целая картина и характеристика бытового уклада слагалась сама собой между этими отдельными описаниями. Так, в палеонтологии по отдельным костям и позвонкам слагается образ вымершего животного, и намечаются родственные черты его с ныне существующими. Врангель отличался удивительным умением заставить читателя переживать то время, которому бывали посвящены его описания, умением проникновенно раскрывать те стороны замолкшей жизни, которые придавали ей своеобразную красоту. В этой способности вникнуть глубоко в прошлое, оживить его, сделать его понятным и, будучи далеким потомком, стать современником сказывалась своего рода поэтическая интуиция, обращенная при этом не в будущее, а в прошедшее.
За исключением «Войны и мира» и, быть может, «Капитанской дочки», трудно найти такую ретроспективную интуицию в наших исторических рассказах и романах, хотя, казалось бы, где же ей и быть, как не там? Романы Данилевского, дерзновенно выступившего после великого произведения Толстого со своей «Сожженной Москвою», Лажечникова, Загоскина и другие могут заинтересовать читателя своим содержанием и некоторыми подробностями, но оставляют его чуждым описываемому времени и не продолжают его настроения далеко за пределы последней страницы книги. Надо, впрочем, заметить, что наша критика до сороковых годов прошлого столетия не предъявляла в этом отношении каких-либо пожеланий к художнику, ограничиваясь оценкой произведения всего чаще с точки зрения узко эстетической или восхищаясь его наставительным характером. Знатоком и ценителем искусства и литературы считался в это время президент Академии художеств Оленин, но вот как в письме к Загоскину выражает он взгляд современной ему критики на задачи выполнения исторического романа:
«Я в восхищении от вашего романа. Выбор предмета и времени, характер действующих лиц, гладкость слога, пристойность выражений в самых низких людях; сила и красноречие, без всякой надутости, в людях высокого звания или высоких чувств; игривость, важность и занимательность, а при том истина и природа во многих неожиданных явлениях — все это заставляет иногда думать, что ваша повесть не выписана ли из какой-нибудь летописи, составленной современником или самовидцем сей знаменитой для России эпохи? Речь Минина на площади нижегородской внушена автору чистою любовью к отечеству. Смерть боярина Шалонского и кончина юродивого Мити показывают чистоту христианских правил сочинителя. Умеренность в порицании и насмешках, а напротив того, отдание должной похвалы неприятелям нашим доказывают беспристрастие и справедливость автора. Одним словом, сей роман должен быть приятен для всех сословий русского народа».
Возвращаюсь к Врангелю. Ретроспективная интуиция — это проникновение в прошлое — не может, однако, ограничиваться прочувствованным сознанием этого прошлого во всей его совокупности, в том его состоянии, которое характеризуется трудно переводимым итальянским словом «ambiente», означающим одновременно среду, условия, обстановку и т. п. В создании художника должны возникать не только картины минувшего, но и вытекающие из них выводы. И, таким образом, он невольно становится из отдаленного современника историком в настоящем. Таким историком был и покойный Врангель. В своеобразной форме своих очерков он осуществлял задачи истории, как они намечены еще Цицероном, и являлся не только свидетелем прошлого (testis temporum) и хранителем памяти о нем (vita memoriae), но и вдумчивым его, со своей точки зрения, истолкователем (lux veritatis). В своем «Венке мертвым» он говорит: «В хаосе явлений четко и явственно вырисовывается основная черта русского характера, русской истории и русского искусства. Неожиданное, непоследовательное, иногда новое, но всегда несходное со вчерашним, крайность против крайности, вычура против простоты, гениальность против убожества — вот характерные черты, так верно названные „самодурством“. Это выразительное слово могло бы стоять в заголовке всей истории русской культуры. В хорошем и в скверном значении его, в прихотливой ли грезе, в необоснованности чудачества или в кровавом выступлении, но почти всегда и неизменно самодурный дух русского человека объясняет его поступки и его творчество. В этом сила и слабость наша, в этом наше уродство и красота, наша близость к земле и к небу. Озираясь назад на пройденный путь, можно уловить эту красную черту нашей истории. Многое становится ясным, многое упрощается, и современная жизнь во всех ее ликах кажется уже отныне только повторным явлением, выраженным в новой форме».
Прошлая русская жизнь представляла много мрачных сторон, которым место не только в обвинительном акте истории, но и в дальнейшем ее приговоре. Но в ней были и светлые стороны. Забывать ни те, ни другие не следует. Забвение первых грозит их повторением лишь в иной форме в будущем; забвение вторых, пренебрежение к ним было бы несправедливостью. Врангель возбуждал чувство любви к последним, рисуя их с беспристрастием судьи и изяществом художника. Он, по-видимому, разделял взгляд Герцена на невозможность огульного отрицания прошлого. «Целая пропасть, — говорит последний, — лежит между теоретическим отрицанием и практическим отречением, и сердце еще плачет и прощается, когда холодный рассудок уже приговорил и казнит». Давая яркое и всестороннее изображение крепостной России и слагая из мелких цветных камешков целую мозаичную картину помещичьего быта, Врангель находил, что в этой повести о прошлом есть «какая-то особенная, быть может, только нам одним понятная прелесть: прелесть грубого лубка, чудо простонародной грубой речи, сказка песен, пропетых в селе, ухарство русской пляски — и все это на фоне античных храмов с колоннами, увенчанными капителями ионического, дорического или коринфского ордеров». Вся эта культура, весь этот быт,
