все это прошлое, столь близкое по времени, с каждым годом, как ему казалось, удаляется от нас на несколько столетий, и потому-то, по его замечанию, так нежно ласкает и манит нас старая повесть о дедушках и бабушках, об арапах и сенных девушках, о мебели из красного дерева и о домах с колоннами на берегу сонных прудов… Можно не соглашаться со взглядом Врангеля на коренное начало нашего быта, находя его односторонним, но нельзя не отдать покойному справедливости в умении иллюстрировать свою мысль. Стоит в этом отношении проследить начертанные им образы русской женщины из «общества» от Петра Великого до Александра II — прочесть исполненную захватывающей грусти последнюю страницу его «Помещичьей России», — побродить вместе с ним среди памятников еще недавней жизни и быта нашей родины… Историк и художник прошлого, если только он не замкнулся в мертвую объективность, если не «зрит спокойно на правых и виновных» и не остается «к добру и злу постыдно равнодушен», — не может совершенно освободиться от личных чувств. Достаточно вспомнить Эдгара Кинэ и Луи Блана, Тэна и Карлейля в их совершенно различном отношении к деятелям Великой Французской революции. А между тем разве кто-нибудь решится отнять у них заслуженное имя глубоких мыслителей и историков? Не свободен от этого и Врангель, говоря о «тенях прошлого», тем более что в его восприимчивой душе умели жить рядом и любовь, и праведное негодование. Его «Венки мертвым» иногда переплетены, быть может, излишними розами или скрывают в себе больно вонзающиеся шипы. В разнообразных своих очерках он не раз возвращался ко времени и образу «веселой дочери Петра», и невольная симпатия сквозит в его словах. А ведь это время богато именно темными сторонами самодурства с оттенком большой жестокости. Язык несчастной Натальи Феодоровны Лопухиной, соперницы «веселой» императрицы по части миловидности и изящества, хотя и вырезанный после пытки и битья кнутом, громко говорит об этом. Недаром граф Никита Панин в докладе Екатерине II так определял царствование Елизаветы: «Сей эпок заслуживает особого примечания: в нем все было жертвовано настоящему времени, хотениям припадочных людей и всяким посторонним малым приключениям в делах». Зато каким осадком возмущенного чувства проникнуты следующие, неоднократно высказываемые мысли Врангеля: «Немецкая культура по свойствам своего характера не способна ужиться с русским духом. Получается сплав русского самодурства с той закономерностью, которая никогда не может и не могла привиться у нас и которую так тщетно и так зло, озверев от отчаяния, пытались утвердить немец Бирон и онемеченный Аракчеев. Немецкая выучка не столько переродила, сколько изувечила многих русских, являясь пыткой для наших лежебок, а не полезным восприятием. Только как результат этого сплава мог появиться граф А. А. Аракчеев — тип русского самодура, помноженного на озверелого западника, — отечественный изувер, вышколенный немецкими солдатами…» Нужно ли говорить об артистической форме, в которую выливались исследования Врангеля, о чувстве природы, этой rerum magna parens[318], которым они проникнуты, — о его тонких психологических замечаниях, рисующих глубокую наблюдательность? Говоря, например, о последнем автопортрете Кипренского, Врангель отмечает, что знаменитый художник изображен усталым и обессиленным в борьбе с жизнью, с той полугрустной полузлой усмешкой, которая развивается у людей, чувствующих свою погибель, но не имеющих сил побороть себя. Нужно ли, наконец, говорить о пламени ума, бегущего по его строкам? Берне где-то сказал, что есть люди, скупые на ум, как другие на деньги. В этом отношении покойный был очевидным расточителем. Но у нас подобным расточителям живется по большей части тяжело, да и смерть уносит многих из них, не дав им развернуться во всю ширь их дарований. Так случилось и с Врангелем. Остается лишь слабое утешение, что его краткие по времени и большие по содержанию труды не будут забыты и что к нему окажется возможным применить изречение поэта: «Не всякий жив, кто дышит, — но и не всякий мертв в гробу!..»
С. Ф. Ольденбург
БАРОН ВРАНГЕЛЬ И ИСТИННЫЙ НАЦИОНАЛИЗМ
В великом переломе русской жизни, начавшемся уже более полувека тому назад и не закончившемся еще и теперь, особенно ярко выступили две силы, совершенно одна другой противоположные и носящие тем не менее одно название — национализм.
Для одной это название — символ властности и самодовольства, для другой — глубокого, твердого самопознания. Для одной довольно было сказать: «Я — русский», чтобы требовать почтения и страха, другая хотела только, чтобы ее поняли, веря, что это понимание принесет с собою признание истинной силы и значения России в мировой жизни. Одна требовала подчинения себе всего того, что она считала нерусским, требовала уничтожения всего, презрительно названного ею «инородческим», другая давала права русского гражданства всякому, кто признает русскую государственность. Первая искала всегда защиты у власти, как бы не веря в себя.
Другая верила в свое право и в призвание русского народа как одного из мировых народов, и в этой вере, соединенной с пониманием того, как далека еще Россия от светлой цели, ей поставленной, истинный национализм черпал силы для строения новой великой России, которая не была бы «черна неправдой черной». И вот сегодня, когда мы вспоминаем отошедшую от нас молодую жизнь, беззаветно преданную родине, мы не можем не вспомнить об этом истинном национализме, которым была так проникнута вся жизнь Николая Николаевича Врангеля.
Нам так много твердили про то, что мы люди сегодняшнего дня, без прошлого, что мы прониклись этим сознанием, и говорили, что наши бесконечные равнины, где все гладко и ровно и как будто одинаково, — символ нашей истории. Мы не верили в свою самобытность, а тех отдельных, немногих людей, которые говорили о ней, мы считали чудаками; малоудачные попытки 80-х и 90-х годов прошлого столетия вернуть нас к родной старине не имели ни широкого распространения, ни настоящего успеха: в них не было того творчества любви, которое необходимо для воплощения в жизни новых идей, новых течений.
Создать широкий и живой интерес к «старым годам» русской жизни было дано кружку энтузиастов, одним из главных деятелей и двигателей которого был барон Николай Николаевич Врангель. Когда мы берем теперь в руки изящные альбомы, дорогие иллюстрированные издания, художественные исторические путеводители всех сколько-нибудь замечательных
