Элен остановилась на солнце у озера и стала вспоминать письма, которые ей писал Льюис, — путаные беспорядочные послания на многих страницах, по которым с трудом можно было догадаться о времени года, когда они писались, не говоря уже о том, что происходит с их автором. В первые месяцы после приезда во Францию она несколько раз говорила с ним по телефону, но разговора не получилось. По голосу Льюиса она понимала, что тот накачан таблетками: то он бывал безумно и безоглядно самоуверен, то, напротив, находился в полном расстройстве чувств, едва ориентируясь в действительности, которую воспринимал явно болезненно.
В этом году поговорить с ним ей, можно сказать, не удавалось, а ее письма он оставлял без ответа. Когда она пыталась до него дозвониться, трубку брала либо Бетси, либо кто-нибудь еще: судя по всему, у него в доме жили какие-то посторонние лица, хотя и не одни и те же. И всегда находился удобный предлог не подзывать его к телефону: «Простите, Льюис спит», «Сейчас Льюис не совсем в форме». А иной раз не удосуживались даже соврать и глумливо отвечали: «Льюиса? Не знаем такого».
Порой ей делалось жутко. Однажды она в отчаянии написала Тэду, чтобы тот проведал Льюиса и выяснил, все ли у того в порядке. В другой раз она даже написала его матери. Тэд не ответил. Эмили Синклер прислала короткую сухую записку: семья Льюиса отдает себе полный отчет в его состоянии. В нескольких строчках она сумела дать Элен понять, что в ее сочувствии никто не нуждается и что ей нужно было думать раньше. Больше Элен никому писать не пыталась, а когда поделилась своей тревогой с Эдуардом, тот проявил твердость:
— Дорогая, Льюис не мальчик, он взрослый мужчина. Вот, посмотри — он ответил на последнее письмо моих поверенных, подписал бумаги. И не стоит тебе, Элен, сейчас волноваться о Льюисе — продержится без твоей помощи.
Он даже предъявил ей подпись Льюиса на юридических документах; Элен молча на нее посмотрела. Подписано было его любимой авторучкой «Монблан» с широким пером. Подпись, которой он украсил документ о расторжении брака, была размашистой, летящей, со скомканными буквами и гротескно витиеватыми начальным и конечным росчерками. Она помнила этот почерк; помнила этого человека. В его имени и фамилии она ощущала противоречивость его натуры, неуверенной и склонной к внешним эффектам. Тут она подумала о письмах, что он ей присылал из Парижа, — полных безудержных изъявлений любви и мальчишеского оптимизма, — и ей стало очень грустно. Она ведь любила Льюиса, подумалось ей, хотя он не был в состоянии это понять; правда, любила она его не так, как следовало бы, а как мать может любить своего ребенка. Такую любовь он никогда не был способен принять.
Любовь-защита. Она тихо стояла, глядя на озеро. Несколько парочек и подростки катались в лодках на солнышке. Вокруг, на газонах у маленькой эстрады, люди сидели в шезлонгах — читали, дремали или просто нежились, запрокинув лица к солнцу. Эдуард прав, внезапно решила она; прав — только от этого не легче.
Она повернулась спиной к озеру и эстраде и быстрым шагом направилась к северной границе парка. И сразу же ее вновь охватило безудержное счастье. В такой день она не могла быть несчастной; никоим образом; это было физически невозможно.
Свадьба должна была состояться в замке на Луаре, точнее, в сельском городке километрах в десяти от имения. Разумеется, гражданская свадьба; у нее, как у женщины разведенной, другого выбора не было. Простое и скромное бракосочетание, как они оба хотели. Без шумихи. Без гостей. Несколько самых близких людей — и все. Конечно, будет Кристиан — сегодня Эдуард собирался его пригласить — и Энн Нил; Мадлен — она и сама вскоре выходит замуж; Касси, обзаведшаяся по этому случаю новым нарядом, которым непомерно гордилась; и Кэт, даже не подозревавшая обо всех сложностях, с какими сопряжена свадьба матери; Кэт, которая, казалось, забыла, что когда-то знала человека по имени Льюис Синклер; Кэт, семилетняя девочка, обожающая Эдуарда, — для нее эта свадьба была самым радостным, самым волнующим и самым естественным событием на свете.
Элен улыбнулась про себя и прибавила шагу. Все так же на север, к тенистым улицам и тихим переулкам Сент-Джонс-Вуд. Мимо пышных и довольно вульгарных домов на Авеню-роуд, неизменно напоминавших ей про Голливуд, в переплетение закоулочков и зеленых садов. Цвела сирень; громадные тяжелые гроздья нежно-белых соцветий свешивались над тротуаром; она остановилась вдохнуть их аромат.
Теперь она любит Лондон, подумала она с неожиданной страстью. Любит так, как Париж и деревеньки Луары, потому что все эти места связаны у нее с Эдуардом и с их взаимной любовью. Они часто приезжали в Лондон, и сейчас, когда она гуляла по городу, многое пробуждало воспоминания. Вот здесь они проезжали; тут как-то обнаружили миленький ресторанчик; там однажды были на приеме, а потом, уже поздно вечером, шли, взявшись за руки, по безлюдным улицам, никуда, собственно, не направляясь, просто шли и разговаривали. И все эти места — в Париже, когда она любовалась Иль-де-ла-Сите с противоположного берега Сены; в департаменте Луара на местном рынке, где они иногда бывали, возможно, потому, что оба любили рынки; здесь, у подножия Примроуз-Хилл, где они как-то гуляли ночью и остановились на вершине холма обозреть Лондон; и даже многолюдные места — площадь Пиккадилли, Бейсуотер-роуд, один уголок в Найтсбридже — были одушевлены для нее присутствием Эдуарда. Все это принадлежало им, а то, что другие мужчины и женщины, другие влюбленные проходили и называли — или еще когда-нибудь пройдут и назовут — эти уголки своими, лишь увеличивало силу их чувства.
Она тихо постояла у куста сирени. На миг их любовь показалась ей чем-то безмерным, великим и таким могучим, что заставила умолкнуть огромный город. А в следующую секунду — чем-то маленьким, но исполненным жизни, частицей бесконечного круговращения бытия. Влюбленные — и город. Она еще раз прибавила шагу и ощутила, как на нее снизошли великие безмятежность и удовлетворение. Теперь, чувствовала она, они с Эдуардом стали частью лондонского прошлого, причастились гению этого города.
…Мастерская Энн Нил располагалась ныне в саду увитого плющом белого дома с остроконечной крышей, где, по преданию, Эдуард VII как-то принимал Лили Лэнгтри. Внутри мастерская очень напоминала ее старую студию в Челси, от которой она немедленно отказалась, как только поветрия моды начали превращать Челси в фешенебельный район.
— На месте зеленной лавки открыли магазин одежды, — сердито жаловалась она. — И нет чтоб назвать его просто «Одежда» или, на худой конец, «Готовое платье», — нет, обозвали бутик[16]. По всей Кингз-роуд теперь не купишь вилка цветной капусты. Съезжаю.
