Американец почти наслаждался. В более дурацком виде его мало кто видел. В ответ на вопрос он промычал нечто утвердительное.
– Гхм… Ну да…Товарищ Член Военного совета приглашает вас к себе, – сказал человек за спиной и уточнил. – На завтрак.
Вновь промычав что-то нечленораздельное, американец вынул голову из-под умывальника. Повернулся и смущенно улыбнулся.
– Я плохо переношу самолеты, товарищ, – сказал он. – От перелета дня два отойти не могу. Бывает и дольше.
– О-о! Конечно! Именно об этом я и подумал. Я подожду здесь, пока вы переоденетесь.
Переоблачение много времени не заняло – к счастью после импровизированного душа руки и ноги исполняли функции сносно.
Илья Андреевич появился на пороге, одетый в американскую форму цвета «хаки» без знаков различия, дабы подчеркнуть отставку. Без головного убора и без оружия, но с фотоаппаратом он выглядел именно как журналист.
Какой дорогой его привезли в селение, он теперь не сказал бы и под пыткой – смог бы лишь указать общее направление. Поэтому сейчас «американский журналист» вертел головой по сторонам с вполне естественным любопытством. Но ничего особенного не наблюдалось – так, несколько броских деталей. Дыхание войны и разорение чувствовалось во всем – в быстро почерневших, совсем нестарых еще деревянных домиках, в покосившихся заборах и запущенных палисадниках. Некротический дух войны вмешался в размеренный ход жизни, и перекрасил всё вокруг.
Мельком глянув на небо, Толстой поразился его безликости и серости, словно подобрали в тон к унылому пейзажу. Нарочно бодрым шагом американец шагал к самому большому зданию на хуторе.
Под штаб фронта, видать, выделили лучший дом. Пока американец с провожатым шли к нему, дубовые двери успели открыться и закрыться раз пятнадцать; входили-выходили офицеры с сосредоточенными лицами и обязательными полевыми сумками в руках.
За порогом дом и вовсе походил на муравейник. Толпа писарей, телефонистов и прочего штабного люда так плотно набилась в большую, белёную извёсткой горницу, что двери, ведущие во внутренние помещения, заметить удалось не сразу. Провожатый подвёл Толстого к одной из этих дверей, и вежливо постучал. Они вошли. В центре просторной светлой комнаты будто врос в пол массивный стол с широкой крышкой, столь необходимой для работы с картами. Хозяин кабинета склонился над столом, являя взору обширную лысину, обрамлённую венчиком коротких седоватых волос. За его спиной с портрета на стене грозно глядел товарищ Сталин.
Американец вежливо поздоровался с хозяином, втайне мечтая, чтобы ему немедленно отрубили голову и обложили ее льдом. «Интересно, а «товарищу Сталину» русские не кланяются, когда входят в комнату? Надо понаблюдать», – подумал Толстой как будто едко, но на самом деле даже слегка робея перед портретом.
– А-а, так вот вы какой, Илья Андреевич? – обрадовано воскликнул человек у стола. – Хватило вам ночи, чтобы войти в здешний ритм? Меня вчера проинформировали о вашем прибытии, но я решил дать вам время освоиться, для чего, каюсь, нарушил обычный протокол – позволил организовать неофициальное мероприятие, чтобы утром, на свежую голову, перейти к официальной части.
– Спасибо, – отвечал Толстой, не замечая, как потирает лоб. – Очень… предупредительно с вашей стороны
Проследив за движением гостя, хозяин усмехнулся уголками губ, и объявил:
– Будем знакомы, я – Член военного совета Хрущёв Никита Сергеевич. Ведаю здесь всеми воспитательными, просветительскими и культурными вопросами.
ЧВС[98] ещё раз усмехнулся и спросил:
– Не желаете ли чайку?
Толстой поспешно отказался, ибо слово «чай» навевало весьма неполезные для раскалывающейся головы воспоминания о мистере Дауни.
– А может – водочки?
Американец отказался еще поспешнее, и с мелькнувшим в глазах ужасом.
– Тогда даже не соображу, что вам предложить, – растерялся Хрущёв. – Хотя, постойте… Разве что…
Хрущёв вышел из-за стола и коротко сказал провожатому, который всё это время торчал у двери:
– Неси простоквашу!
Толстому же ЧВС предложил садиться, чем тот и воспользовался с радостью. Заметил и запомнил, как хитро поставлен для него стул – у стола не напротив хозяина кабинета, как сидят посетители, а сбоку, как придвигают стул для зашедшего в гости доброго друга. Изящно, но куда до восточных премудростей этикета. За годы, проведённые в Тибете, разных премудростей пришлось насмотреться, будьте уверены. Американцу казалось, что люди на Востоке особенно чувствительны к дистанции и прикосновениям. Супруги ссорятся и мирятся, не подходя друг к другу ближе трех шагов. Хотя все это относится только к элите общества. Низшие сословия, что страшно раздражали первое время, а в последний год просто занимали как диковина, довольно непосредственны в общении меж собой, а порой и поражают дикой беспардонностью.
Хрущев прервал размышления Толстого.
– Мы вам так рады, Илья Андреевич, так рады! – заявил он, положа руку на сердце. – Известие, что вы собираетесь приехать, словно подарок судьбы, знаете ли. Вашего деда мы в Советском Союзе глубоко чтим за то, что он, не будучи пролетарского происхождения, тем не менее, верно угадывал чаянья народа и предрек скорую месть правящему классу.
– Неужели? – порядку ради поинтересовался американец, сам же полностью сосредоточенный на том, уходит головная боль или усиливается. Интуитивно он понимал, что его собеседник – человек весьма могущественный. И с этим человеком предстояло разыграть непростую партию.
А Хрущёв встал в патетическую позу, и зычно объявил:
– Нами намечен план мероприятий вашего пребывания на передовой, но прежде, чем перейти к изложению плана, я, как представитель принимающей стороны, обязан выяснить ваши собственные намерения. В самом деле, ведь вы же не раненых в госпитале приехали навестить! Но что в таком разе привело вас, сына великого народа и внука великого писателя сюда, в столь грозный час, и какую помощь мы могли бы вам оказать?
– Сказать по правде, помощь мне действительно нужна, – кивнул Толстой, и тут же внутренне закричал от боли, причинённой неосторожным кивком. – Не берусь судить, виноваты ли в том гены моего именитого предка или чувство противоречия, но, с первых дней на государственной службе, и чем дальше, тем сильнее, я чувствовал тягу к писательству. Я отправлял очерки и эссе о странах, где доводилось бывать, в различные журналы. Но, видите ли – журналистика и писательство, это как бл…ь и невеста. Журналистика высасывает тебя словно алчная до любовных утех девка. Выжимает досуха, и не оставляет ни капли сил для настоящей любви, для настоящего творчества.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
