— Стреляет, сволочь!
— Давай винтовки!
— На крышу!.. Бейте с крыши!..
Загрохотало железо на крыше, и над головой оглушительно прокатился винтовочный выстрел.
Другой, третий, и тяжело ударили в дверь. Еще раз. Доска с треском вывалилась, и вспомнил почему-то Василий, как в феврале выбил он сам чердачную дверь прикладом.
Вылетела вторая доска, и просунулась внутрь винтовка.
Василий яростно ухватился за нее, чтобы вырвать, но плеснул выстрел, брызнуло в лицо огнем, оглушило и сильно ударило в скулу.
Он выпустил винтовку и два раза выстрелил в щель.
За дверью упало тело.
Послышалась ругань.
— Сразу надо! Поодиночке он многих перебьет!
Снова затрещала под ударами дверь и рухнула, в провал бросились три человека.
Три раза хлопнул браунинг, и трое легли на чердачный пол.
Во дворе затихло.
— Вот черт! — сказал кто-то внизу.
— Надо света подождать!
Василий отбросил браунинг и посмотрел на небо. Восток начинал светлеть.
Он подполз к отдушине и осторожно выглянул. На крыше никого не было.
Напрягая все силы, протиснулся в отдушину, встал на ноги и сейчас же из окна услышал истерический женский крик:
— На крыше!.. На крыше-е!..
Тогда медленно и не прячась подошел к краю.
Кровь заливала лицо и текла по френчу. Остановился у желоба и встретил глазами поднятые дула винтовок. Поднял руку.
— Сдавайся, сукин сын!
— Амба! Патроны вышли! Только слушайте, сволочи, гадово семя! Мне подыхать! Но и вы подохнете… гады боговы! Амба!
И прыгнул вниз на вытянутые жала штыков.
Ленинград, январь-май 1924 г.С. Колбасьев
Река
1
Снова ударила кормовая стомиллиметровая, и Бахметьев поморщился. Положение было в достаточной степени невеселым. Широкая, но предательски мелководная река: попробуй сойти с фарватера — сразу сядешь. Бестолковый колесный пароходик, и на нем какие-то непонятные люди, с которыми не знаешь как разговаривать; Задание: держась на одном месте, стрелять неизвестно куда, чуть левее колокольни, приделом — сорок пять. Мелкий дождь и собачий холод — черт бы побрал всю эту неладную комбинацию!
И, кроме того, — течение. Оно явно было слишком сильным и сносило корабль с заданного места.
— В машине! — крикнул Бахметьев в переговорную трубу.
— Чего надо? — ответила машина.
Конечно, с военно-морской точки зрения такой ответ никуда не годился, однако о всяком военно-морском лучше было забыть. Бахметьев пожал плечами и снова наклонился к переговорной трубе:
— Прибавьте пару оборотов!
— Ладно, прибавим, — согласились машинисты. Они были обыкновенной командой обыкновенного речного буксира. Обижаться на них не стоило.
Еще раз прогремело кормовое орудие. Оно стреляло уже минут двадцать без перерыва и в самое ближайшее время должно было раскалиться. Что тогда делать?
Очевидно, прекращать стрельбу, поворачивать носом вниз по течению и открывать огонь из носовой пушки. Но удастся ли с такими машинистами удерживать свое место на заднем ходу?
Руки застыли, и было нечего курить, и фуражка прилипла ко лбу, и капли дождя стекали за ворот, и никакого конца всем этим сплошным неприятностям не предвиделось.
— Командир! — над самым ухом сказал резкий голос, и от неожиданности Бахметьев вздрогнул. Рядом с ним стоял комиссар Федор Ярошенко — высокий и худой, самый непонятный человек на корабле.
— Командир! — повторил он. — Это что такое? — И костлявым пальцем показал на горизонт.
Над лесом левого берега, как раз позади колокольни, подымался густой столб черного дыма. Скорее всего, это был пожар, но думать о том, что именно горело, не хотелось, и вообще все происходящее было безразлично.
— Понятия не имею. Может, мы что-нибудь подожгли?
В лесу за поворотом реки сидели белые. Ему приказали их обстрелять, и он их обстреливал. Его дело было маленькое. И вдобавок скучное, потому что противник на огонь не отвечал и вместо боя получалось нечто вроде плохо организованной учебной стрельбы.
Зря он пошел на эту самую речную флотилию. Спокойно мог отвертеться от назначения и остаться в Питере, но не сделал этого из принципа. Он был военным человеком и должен был идти, куда ему прикажут. Дурацкий принцип, может быть, но чем же еще руководствоваться в такое время?
— Товарищ командир!
— Да?
На трапе мостика стоял бывший комендор, ныне судовой артиллерист Шишкин. Не слишком знающий молодой человек, которому перед боем всю ночь напролет пришлось объяснять элементарные правила пристрелки.
— Пушка перегрелась. Нельзя стрелять.
Бахметьев кивнул головой:
— Отбой! Переходите к носовому орудию. — И в переговорную трубу скомандовал: — Полный вперед!
Сразу же комиссар Ярошенко поднял брови:
— Куда мы уходим?
Командиру корабля надлежало все свои действия согласовывать с комиссаром. Значит, нужно было объяснять каждый свой шаг.
— Мы никуда не уходим, — усталым голосом сказал Бахметьев. — Мы разворачиваемся носом вниз и будем продолжать обстрел… Лево руля!
— Есть лево руля! — откликнулся рулевой, военный моряк Слепень, и от четкости его ответа Бахметьев почувствовал облегчение. Великое дело — четкость!
Комиссар Ярошенко отошел в сторонку, достал из кармана пакетик махорки и стал из обрывка газеты крутить козью ножку.
Курить хотелось больше всего на свете, но попросить у комиссара было просто невозможно. Чтобы не видеть, Бахметьев резко отвернулся.
Медленно разворачивались плоские берега, и плыла светло-серая вода. Пароход, громко шлепая колесами, шел прямо на вешку, ограждавшую фарватер. Успеет он вывернуться или сядет куда не надо?
— На борт! — приказал Бахметьев.
— На борту! — ответил Слепень.
Вешка постепенно стала отходить вправо. К счастью, удалось вывернуться, а дальше все было просто.
— Отводи!.. Стоп машина!.. Одерживай!.. Малый назад!.. Открыть огонь!
Грянула носовая пушка, весь мостик заходил под ногами, и голос комиссара неожиданно сказал:
— Прошу!
Ярошенко протягивал пакетик и сложенную газету. Как он догадался?
— Полукрупка. Первый сорт.
Отказываться, конечно, не приходилось. Во-первых, махорка была полезнее папирос, а во-вторых, не следовало обижать молодчину комиссара.
— Спасибо, — ответил Бахметьев. Тоже стал скручивать козью ножку, но она у него не ладилась, и от этого он чувствовал себя неловко. Хорошо еще, что комиссар на него не смотрел.
