— Воюет с попугаем. Глушит его граммофоном, когда тот кричит «Боже, храни короля».
— Естественно. — И Кларк кивнул головой. — Наш Майкл — отъявленный ирландец. Совсем зеленый, а это вроде ваших красных. И вдобавок редкостный чудак: собирает жуков, в свободное время изучает медицину и имеет семь зубных щеток — по одной на каждый день недели. Но, кроме щеток, у него еще есть крест Виктории. Он одним из первых ворвался в Зеебрюгге.
Кларк о стойку поручня выколотил свою трубку, спрятал ее в карман и, подумав, добавил:
— А вообще он самый чудесный человек на свете.
Штейнгель вежливо кашлянул. Он просто не мог придумать никакого другого ответа. Офицер британского флота считал своего командира революционером и вместе с тем лучшим человеком на свете. Это было совершенно невероятно.
Разрезая огненную воду, по самой середине реки прошел большой моторный катер. Какая-то птица, посвистывая, пролетела над головами, и звонко пробили склянки на соседнем мониторе М-23.
— Хорошо бы сейчас оказаться дома, — неожиданно сказал Кларк. — Я четыре года болтаюсь по всяким морям и, верьте мне, больше не жажду славы.
Штейнгель невольно съежился. Ему почему-то стало холодно.
— Завтра опять будет дождь, — сказал он, чтобы скрыть охватившее его чувство.
Из машинного люка вылезли два человека в промасленных коричневых комбинезонах. Оба на мгновение остановились, равнодушно взглянули на закат и, точно по команде повернувшись, прошли в нос. Наверное, им тоже хотелось вернуться домой.
Но, поймав себя на такой мысли, Штейнгель усмехнулся. Машинисты М-25 могли хотеть чего угодно, — дело от этого не менялось. К счастью, хозяином положения было британское правительство, а оно никогда не стало бы мириться с большевиками.
— И всё-таки мы будем воевать, — сказал Штейнгель. — Другого выхода нет. А домой вернемся своевременно. Когда кончим наше дело.
— Возможно, — с новой неприязнью в голосе ответил Кларк и ушел вниз в кают-компанию.
Идти за ним не стоило, а наверху делать было решительно нечего. Попросить катер и, якобы по делам службы, пройти на флагманский корабль «Бородино»? Нет, в штабе тоже не с кем было поговорить.
Хотелось ли ему, мичману барону Штейнгелю, так же как всем этим англичанам, вот сейчас оказаться у себя дома?
Не слишком. Правда, красных в Эстляндии благополучно ликвидировали, но вопрос об имении под Дерптом всё еще оставался открытым. И, кроме того, он вовсе не желал становиться гражданином какой-то картофельной республики. Он мог вернуться только в столицу России — Петроград.
А потому ему приходилось пока что разгуливать по верхней палубе и, чтобы не было слишком скучно, воображать, что он стоит на вахте.
4
Вместо сходни с берега на борт канонерской лодки «Командарм» были положены две длинные доски. Они прогибались под ногами, и с них запросто можно было свалиться в воду!
Вахтенный пропал неизвестно куда, а шлюпку, привязанную к колесному кожуху, било о борт и уже наполовину залило водой.
Всё это безобразие становилось нестерпимым, и его следовало немедленно прекратить.
— Вахтенный! — крикнул Бахметьев, с трудом взобравшись на борт своего корабля, но никто ему не ответил.
— Вахтенный! — крикнул он еще громче, и из внезапно раскрывшейся двери камбуза выскочил рулевой Слепень.
— Кто на вахте? — спросил Бахметьев, потому что Слепень в дополнение к своим прямым обязанностям был строевым старшиной и вел наряды.
— На вахте, товарищ командир? — переспросил он, чтобы дать себе время вспомнить.
— Где же еще, черт! — Бахметьев был до крайности раздражен всем, что случилось с ним в штабе флотилии, и, кроме того, был определенно голоден, а хлеба у него в каюте не оставалось.
— На вахте… — еще раз повторил Слепень и неожиданно сознался: — Ей-ей не помню. Такой молодой, из водников. Белобрысый.
— Превосходно, — ответил Бахметьев. — Вашему белобрысому за то, что его не оказалось на месте, — десять суток без берега. А вам пять, чтобы в другой раз лучше помнили.
— Есть пять! — Слепень никак не ожидал подобных строгостей, а потому даже растерялся. — Есть десять!
— А пока что позаботьтесь, чтобы у вас не утонула шлюпка, и сейчас же сделайте из этих досок приличную сходню. Исполнение я проверю. — И, не дожидаясь ответа, Бахметьев быстрыми шагами пошел к двери, помещавшейся в надстройке командирской каюты.
— Сплошная пакость, — пробормотал он, но, обогнув высокую поленницу дров, чуть не наткнулся на комиссара Ярошенку и резко остановился.
— Замечательный вечер, — негромко сказал Ярошенко. — Тишина и такое небо. Взгляните вон на ту тучу. Она будто рыба с красными плавниками.
И голос, и слова Ярошенки были настолько неожиданными, что Бахметьев раскрыл рот, но выговорить ничего не смог.
Медное солнце садилось за лесом противоположного берега, и закат огромным пожаром стоял над рекой. Одна из туч действительно была похожей на чудовищную рыбу, но неужели комиссар Ярошенко мог любоваться красотами природы?
— Завтра будет ветер, — сказал наконец Бахметьев, потому что что-нибудь сказать нужно было. — Это гораздо лучше, чем дождь.
Ярошенко улыбнулся:
— Ну, конечно, лучше. Значит, нам с вами унывать ни к чему? Верно?
На стоявшем за кормой «Робеспьере» пробили склянки, и резко просвистела дудка вахтенного. Кем мог быть раньше этот комиссар Ярошенко? Всё равно, кем бы он ни был, разговаривать с ним следовало осторожно. Но внезапно Бахметьев почувствовал, что соблюдать осторожность в разговорах и заниматься всяческой дипломатией он больше не может. Никак не может.
— Чепуха всё это, — решительно сказал он. — Собачья чепуха. Смотреть противно.
Ярошенко промолчал. Казалось, что он даже не слышал, но останавливаться уже было поздно:
— Вы поймите: так воевать нельзя. Нет никакой физической возможности. Все равно ничего не выйдет. Это же не флотилия, а плавучая богадельня. Колесные калоши с расстрелянными пушками, совершенно необученные команды и какое-то фантастическое командование. Один комфлот Шадринский чего стоит! Боится всего на свете, вплоть до своих писарей. А наш начальник дивизиона Малиничев? Дурак и уши холодные! Только что в штабе врал, будто поднял совершенно правильный сигнал «Отходить к базе», и возмущался нашим поведением.
— Малиничев, говорят, обладает немалым опытом, — с еле заметной усмешкой возразил Ярошенко. — Кажется, он — бывший лейтенант.
— Бывший лейтенант! Разве можно теперь судить о командире по его прежнему чину? — И вдруг Бахметьев сообразил, что говорит что-то неладное. Что-то идущее вразрез со всеми его представлениями о службе. Какую-то неожиданную ересь. Как это вышло?
