наниматель, дорогая, — сказала мисс Хейз. — И я в ответе за вас. Вы прекрасно знаете, что у меня нет выбора, я обязана повиноваться.
Если отчеты гувернантки виконту будут неблагоприятны, подумала Рене, то в следующий раз Габриель запретит ей ездить в Шантильи на уик-энды, а это ужасно.
— Если хотите знать, дорогая мисс Хейз, — примирительно сказала Рене, — большей частью мы говорим о теннисе. Оливье неплохо в этом разбирается. Его отец участвовал в Уимблдоне. Мне он нравится, и я рассчитываю в паре с ним выиграть соревнования. Но никакого романтического интереса я к этому юноше не питаю, если вы об этом. Как вы сами заметили, он ухаживает за Жозефиной, их союз устроен родителями. И в следующем докладе генеральский шпион, надеюсь, донесет до него сей факт.
Ответ как будто бы удовлетворил мисс Хейз. Однако Рене знала, что гувернантка останется начеку и необходима предельная осторожность, чтобы впредь не возбуждать ее подозрений. Рене вела свою игру с семейством в одиночку и усвоила, что все зависит только от ее собственного ума.
Рене очень хотелось сходить в Париже в синематограф, но никто из семьи не желал ее сопровождать, а одну ее не отпускали. Это развлечение приобрело в городе большую популярность, и для прислуги тоже стало воскресной забавой. Каждую неделю Адриан и Тата, вернувшись в «29-й», пересказывали Рене события многосерийной картины, которую ходили смотреть, — приключения красавицы-индианки из племени сиу и американского охотника-траппера на Дальнем Западе. Ни под каким видом они не могли пропустить еженедельное продолжение этой истории, романтичность и чувствительность которой всегда вызывала у них слезы. Оба плакали, даже пересказывая ее, а их подробное повествование только пуще прежнего подогревало желание Рене увидеть все своими глазами. Еще она мечтала быть этой девушкой-индианкой, переживать наяву приключения, подальше от скуки «29-го».
— Возьмите меня с собой в синематограф на следующей неделе, Адриан! — попросила она. — Тата, пожалуйста!
— Нам очень жаль, мадемуазель Рене, — сокрушенно отвечал дворецкий. — Мы бы с удовольствием, но мисс Хейз говорит, что ваш дядя не разрешает. А мы, понятно, не можем перечить желаниям виконта.
— Даже из Египта дядя умудряется держать меня в своей тюрьме, — сказала Рене.
Рене ощущала «29-й» как тюрьму, для остальных же членов семьи это был скорее отель, чем настоящий дом. Они приезжали и уезжали в любое время суток, сгружали свой бесконечный багаж, который грозил маленькому служебному лифту поломкой, а Адриану и Ригоберу — грыжей. Каждую неделю являлись дядя Луи и его очередной новый «секретарь», останавливались на третьем этаже, в комнате с большой двуспальной кроватью. Графиня массу времени тратила на визиты к друзьям и родне в провинции, а также присматривала за перестройкой дома в Нормандии. Она без предупреждения приезжала в Париж и снова уезжала, лишь надрывный лязг лифта да пыхтение прислуги, сгибающейся под тяжестью ее багажа, свидетельствовали о ее приездах и отъездах. Рене видела мать редко.
Граф де Фонтарс наконец вернулся из Англии, где закупил породистых кобыл для нового конезавода. Но, несмотря на постоянные наезды в Париж, граф и графиня по-прежнему жили порознь. Граф приезжал и уезжал со своим багажом, порой занимал свою комнату в «29-м», однако ж, как правило, только когда графиня была в отъезде. Когда она находилась в городе, он обыкновенно останавливался в клубе.
Как-то раз мисс Хейз разбудила Рене с утра пораньше.
— Сегодня вы в школу не пойдете, — объявила она. — Мы едем в монастырь навестить вашу тетю Аделаиду.
— Зачем? — спросила Рене, ведь она никогда не была близка с тетей Аделаидой.
— Таково желание вашего дяди, — ответила гувернантка.
Трамваем они доехали до Нейи, а оттуда на извозчике добрались до монастыря, расположенного на окраине городка. Впервые увидев мрачную, грозную твердыню из серого камня, Рене убедилась, что любое замужество лучше постоянных угроз родителей отослать ее в такое вот место. В самом деле, надо сделать все, лишь бы избежать подобной участи.
Они позвонили в колокол у массивных железных ворот, изначально предназначенных не допустить мародеров-норманнов до штурма монастыря и насилия над монахинями. Немного погодя они услышали, как тяжелый засов отодвинулся, а когда ворота отворились, их встретила невысокая, круглая как шар монахиня; не говоря ни слова, она жестом велела им разуться и вручила каждой по паре махровых носков. За коротышкой-монахиней они проследовали по коридору, собственные ноги монахини скрывала длинная черная ряса, так что казалось, она катится как шар. Длинный коридор был тускло освещен настенными канделябрами, и Рене и мисс Хейз в своих носках словно бы скользили по гладкому каменному полу, поблескивающему, будто лед, многовековыми слоями воска. Рене крепко держала мисс Хейз за локоть, опасаясь, как бы гувернантка не поскользнулась.
Когда они дошли до конца коридора, монахиня тихонько постучала в небольшую дверцу, затем открыла ее, и они очутились в маленькой каменной келье. На койке, накрытой серым одеялом, сидела тетя Рене, Аделаида, в серой рясе послушницы. На простой деревянной лавке подле койки горела в подсвечнике единственная свеча. Рене вошла в келью, невольно подумав, что тетя выглядит как мышка в норке. Мисс Хейз осталась в коридоре, а монахиня закрыла дверь, оставив Рене и тетю Аделаиду одних в сумрачном, озаренном свечой безмолвии. Аделаида не встала с койки, и ни она, ни Рене не сделали поползновения обняться.
— Я приехала повидать вас, тетя, — в конце концов сказала Рене.
— Да, вижу, — ответила Аделаида. — Но я вам более не тетя.
— Как вам будет угодно.
— Сядьте рядом со мной, — сказала Аделаида. — Вы знали, что я только-только вернулась из Каира?
— Нет, не знала. — Рене удивилась. — Что вы там делали?
— Доктор Лиман вызвал меня телеграммой. Габриель был очень болен. Едва не умер.
— Мне не говорили. Едва не умер — из-за чего?
— Из-за вас.
— О чем вы?
— Вы отлично знаете. От горя из-за вашего отъезда. Он спрашивает, прощаете ли вы ему, что он так внезапно вас отослал.
— Внезапно? Он всегда просит прощения задним числом? Он же вышвырнул меня, сказал, что между нами все кончено, что хочет выдать меня за кого-нибудь, кто будет ему по душе.
— Он хочет, чтобы вы вернулись, — сказала Аделаида.
— Но я не хочу. Я устала, оттого что меня вышвыривают и зовут вновь, бьют и обращаются со мной как с бродячей кошкой. Прошу вас, сударыня, больше не говорите со мной о Габриеле. Вам надо самой вернуться к нему. Старая арабская женщина в деревне, «мать всех» Умм-Хассан, просила меня передать вам, что целует вашу руку и молит вернуться. Там ваше место, Голубка Арманта, а не мое.
