Вот оно, начинается. Твердохлеб сжался, ожидая удара.
- Мама хотела еще и меня туда затащить! - засмеялась Мальвина.
Теща с достоинством встретила этот натиск.
- Явления искусства не рождаются ежедневно, - спокойно объяснила она, и нельзя людей судить за это...
Твердохлебу показалось, что при этом Мальвина Витольдовна бросила взгляд на него. Может, и не было этого взгляда, но слова "нельзя судить" предназначались ему тоже. Прощение. Судить - не судить. Всего-навсего глагол. Утешимся и успокоимся. Осуждать - осудить. Кто же осудит человека, который хочет осуществить свое естественное право быть счастливым?
А он даже не хотел, а только попробовал. Неуклюже и неудачно.
Завтрак закончился благополучно, и день прошел тоже благополучно, а в понедельник с утра Твердохлеб намеревался пойти к Савочке и заявить: увольте меня от телевизоров, на "Импульс" не могу! Савочка, ясно дело, ответит: "Сынок, у нас не убегают. Некуда. Мы на краю". Тогда что?
Савочки не было. Снова в больнице. С Нечиталюком говорить - все равно что пробираться по кротовинам. Одно слово скажет, а два - намеки. И фальшивые утешения: "Старик, не нужно драматизировать события! Бери пример с нашего шефа!" А сам побежит к Савочке в больницу и накапает. Гоголь говорил о таких: "Они наполняют ябедой департаменты".
Ах, как тяжело было Твердохлебу!
А жизнь продолжалась, и что ей до чьего-то там настроения или трагедий. Пришел Луноход (он входил в группу Твердохлеба), уселся, долго сопел, затем пробубнил:
- Нашел лаз к Борисоглебскому.
Твердохлеб промолчал.
- Можно прищемить самого Борисоглебского, - заорал Луноход так, что уже не сделаешь вид, будто не услышал. К тому же притворная глухота - это козырь самого Лунохода.
- Не слишком ли высоко? - поинтересовался Твердохлеб.
- А что? Влюбляться - так в королеву.
- Ну, любви я тут не вижу. Неразумную поспешность - да.
- Не слышу! - крикнул Луноход.
- Мы договорились, - не повышая голоса, говорил Твердохлеб. - Мы договорились как? Начинать с самого малого, идти от начал, терпеливо искать ниточку, которая выведет к клубку. А ты сразу на самую гору! Еще за генерального директора бы взялся.
- А что? Я могу и за генерального! Видел, где у них мастерская "Бытрадиотехника"? Напротив проходной "Импульса"! А кто разрешил ставить ее там?
- Хорошо, - спокойно посмотрел на Лунохода Твердохлеб. - А кто запрещал? Может, это для удобства.
- Чьего, чьего удобства? - захохотал Луноход. - А ты обратил внимание, какая это мастерская? Точно под корпуса "Импульса". Уменьшенная копия. Та же архитектура, те же строительные материалы, даже электрические часы над входом такие же. А министерства разные!
- Не вижу в том ничего плохого. У тебя есть факты?
- Открыли у себя под боком лавочку и отпускали там за полцены телевизоры, оформляя их как отремонтированные из безнадежных.
- У тебя есть доказательства?
- Есть версия! А доказательства будут!
- Принесешь мне доказательства. Версии можешь оставить себе, Твердохлеб поднялся, подошел к Луноходу. - Я не мог тебе этого сказать, но теперь скажу, пользуясь тем, что на некоторое время возглавляю группу, ну, ты сам понимаешь. Нельзя поддаваться эмоциям. Эмоции заводят нас слишком далеко. А как юристу скажу тебе: эмоции скрывают от нас сущность важнейших конституционных гарантий. Закон говорит, что для того чтобы преступление было наказано, оно должно быть несомненным. Любое сомнение должно быть истолковано в пользу подследственного. Ты это знаешь, но не хочешь принимать во внимание. Позволь, я скажу тебе еще одно. Мы не в одинаковом положении я понимаю. У тебя большая семья, тебе трудно, у тебя и времени столько нет, и таких возможностей, как у меня... Короче: кто из нас читает вождей революции, не только готовясь к политинформации? Лекторы, пропагандисты имеют время и возможности, которых не имеешь ни ты, ни другие наши товарищи. Но это преамбула, как выражаются дипломаты. Ближе к сути. У Маркса есть мысль о том, что жестокость характерна для законов, продиктованных трусостью, потому что трусость может быть энергичной, только будучи жестокой. Ты улавливаешь суть? Необходимо остерегаться энергичности, вызванной трусостью.
Луноход на этот раз не притворялся, будто недослышал. Маркса надо слышать, но, кроме Маркса, здесь был еще этот Твердохлеб с его теориями, которые способны только затормаживать механизм следственного действия.
Он хлопнул дверью, бормоча:
- Ахинея и белиберда! Ахинея и...
Твердохлеб грустно улыбнулся. Ленин говорил, что кроме закона есть еще культурный уровень, который никакому закону не подчинишь. Самые лучшие законы теряют свою силу в неопытных, грубых или недобросовестных руках. Зачем Савочка набрал себе таких людей, как этот Луноход? Твердохлеб жалел, что не крикнул ему вдогонку: "Быть справедливым не значит быть глупым!" Пусть притворится, что недослышал, но пусть знает.
Вспомнились насмешливые слова Тещиного Брата: "Все хотят судить!" Если бы кто-нибудь знал, какая это тяжкая ноша. Нечеловечески тяжелая. Судья каждый раз судит прежде всего самого себя, а уж потом обвиняемого. Где граница выносливости человеческой души, и где брать силы, чтобы всю жизнь постоянно делать страшный выбор между дозволенным и недозволенным? Не потому ли у всех прокуроров, которых знал Твердохлеб, его всегда поражала какая-то особая изможденность на лице. Кожа лица стареет у них, как у женщин, обесцвечивается, высыхает, мертвеет от того адского пламени, которое сжигает сердце, приближенное к болям и несчастьям мира, на недозволенное расстояние. Никто этого не понимает, и прокуроров не любят. Даже Лев Николаевич Толстой, этот, может, самый справедливый из писателей, для прокурора в "Воскресенье" нашел только слова пренебрежительные. А чего же ты хотел? - спросил себя Твердохлеб. Литература всегда считалась прибежищем свободы, поэтому настоящие писатели не могли благосклонно относиться к тем, кто отбирает эту свободу у людей. Поэты не воспевали меч правосудия, а находили для него только такие слова: "О, сколько тусклой скуки в сверкании меча!"[12] Не было и не будет в книгах героического образа тюремного надзирателя. А судьи - либо гоголевский Ляпкин-Тяпкин, бравший взятки "борзыми щенками", либо судья Бридау у Рабле, который выносил приговоры, метая игральные кости.
И среди этих безнадежно горьких мыслей внезапно прозвучал телефонный звонок, который возвестил освобождение из плена печали. Все звонки одинаковые, но этот был особенный. Твердохлебово сердце, которое уже почти умирало, встрепенулось, ожило, засмеялось, он схватил трубку и, еще когда она летела к нему навстречу, крикнул в пространство возбужденно и радостно:
- Я слушаю!
- Это Твердохлеб? - спросила трубка Наталкиным голосом, в котором улавливалась едва заметная насмешливость, улавливалось издевательство, а может, и пренебрежение, и Твердохлеб вмиг погас, помрачнел и тусклым голосом подтвердил:
- Да, это я. Простите меня, Наталья.
- Разве вы провинились? - засмеялась она.
- А в театре. Я повел себя просто позорно...
- Ах, я забыла спросить: у вас тогда все закончилось благополучно? Я так поняла, что вы заметили какого-то преступника и...
- Не смейтесь, прошу вас...
- Да я вправду... Жаль, что вы не дослушали оперу. Виолетта умирала просто чудо! Но ваша профессия - я вам не завидую. По-моему, теперь все мужчины такие. Их выдергивают из-за стола, из постели, находят в отпуске... Моего мужа находили даже тогда, когда мы прогуливались по городу или ехали собирать грибы... Немедленно, срочно, бегом, быстрее! Ну что это за жизнь!
- Это того прокурора?
- Какого прокурора?
- Какого прокурора? Ну, вы же рассказывали мне о своем муже прокуроре, который...
- А-а, - она засмеялась долго и охотно. - Нет, нет! Это я о летчике...
- О летчике?
- Ну, летчик-испытатель... Я вам не рассказывала? Точно так же срывался и бежал к своим самолетам, как вы. Погиб на Житомирщине. Ему кричали по радио, чтобы катапультировался, а он хотел спасти самолет. Врезался в болото на такую глубину, что до сих пор не могут найти...
- Почему же вы смеетесь? - испуганно спросил Твердохлеб.
- Я? Смеюсь? Неужели? Это вам послышалось. Я вам позвонила знаете почему? Сегодня у меня была первая смена, после четырех я уже свободна и где-то в семь буду около Главпочтамта.
"А я буду пропадать со своими бумагами вот тут", - хотелось сказать Твердохлебу, но голос произнес совсем другое:
- Если позволите, я тоже буду там...
- Я? Позволить? Разве вы не свободный гражданин?
Смехом начала, смехом и закончила разговор, а он сидел, держал в руках телефонную трубку и не решался положить ее на рычаг.
Во тьме моей тоски безумно-разрушительной.
Еще совсем недавно киевские влюбленные теснились в узких промежутках меж угловатых колонн Главпочтамта, упорно не желая выходить на просторы Крещатика. Но вот к 1500-летию Киева бывшую площадь Калинина сделали площадью фонтанов (ныне она носит имя Октябрьской революции), и магический голос воды призвал к себе всех искателей красоты, теперь колонны почтамта служили только старым символом, по традиции встречи назначались возле них, а на самом деле их перенесли на гранитные плиты новой площади, где журчание и плеск, где радуги брызг, голос воды и дух воды. Старые киевские фонтаны - в Золотоворотском сквере, напротив театра Франка, возле филармонии - большей частью стояли сухие: то ли кто-то экономил воду, то ли это считалось своеобразным киевским стилем. И потому, когда дружно ударили струи шумной воды на новой площади, ретивые коммунхозовцы быстренько протянули свою загребущую руку к вентилю, отключив водометы в половине двенадцатого ночи. Дескать, рестораны и кафе закрыты, завтра трудовой день, так что всем пора по домам, а фонтаны пусть тоже отдохнут.
