Положив руки ей на плечи, Эйден вгляделся в ее поразительные глаза и привлек к себе.
— Всего-то?
Он далеко не был в этом уверен.
Она кивнула, и он поцеловал ее.
Оторвавшись от ее губ, чтобы вдохнуть, Эйден убрал упавшие ей на глаза синие локоны.
— Меня переполняет чувство вины, а не горе.
— Я же тебе говорю. Не виноват ты в том, что она тебя кинула и попала в аварию…
— Я чувствую вину за то, что ты мне нравишься намного сильнее, чем Клодетт.
— Это не правда.
— Почему?
— Потому что меня можно разве что терпеть, но уж точно не испытывать ко мне симпатию.
— Давай каждый останется при своем мнении, — предложил Эйден. — Согласимся друг с другом не согласиться, идет? — Он обнял ее за плечи и повел обратно к автобусу. — Между прочим, Клодетт умерла не в тот же день, когда ушла от меня. Это случилось через несколько месяцев.
— Тогда ты и правда дурак, раз чувствуешь себя виноватым.
— Ты все еще слышишь плач ребенка?
— Громче, чем раньше.
— У меня от этого сердце выскакивает. И вовсе не самым приятным образом. Давай продолжим поиски. Ты поведешь.
Вид улиц, которые выбирала Сторм, напрягал Эйдена все больше и больше. Сначала кишки завязались в узел, потом сдавило грудь. Когда они выехали к набережной, окаменели шея и плечи. Он так стиснул зубы, что сводило челюсти. И чем знакомее становились дороги и викторианские дома, тем крепче сжимались кулаки. Когда Сторм остановилась перед домом матери Клодетт, Эйден чуть из кожи вон не выпрыгнул.
— Больше никогда не усомнюсь в твоих экстрасенсорных инстинктах, — с трудом выдавил он. — Теперь плач звучит и в моей голове.
— Нет, Эйден. Это ты слышишь ушами. — Сторм вышла на улицу. — Пойдем.
Идя на плач, они обошли кругом дом в викторианском стиле, за которым открывался живописный морской пейзаж в обрамлении аккуратно подстриженной полыни и кустов сирени. Сбоку словно приглашало белое крыльцо с деревьями, растущими в горшках, и цветущими гортензиями в одном здоровенном горшке. Корзины с желтыми, розовыми и фиолетовыми цветами свисали с карниза, ситец на подушках, разбросанных по побитой непогодой ротанговой садовой мебели, перекликался с каждым присутствовавшим здесь цветом.
Но когда они зашли за угол от крыльца, перед Эйденом развернулась совсем другая картина, заставившая забыть, как дышать. Преклонных лет женщина сидела в инвалидном кресле возле детского манежа, в котором плакал ребенок, одетый в мятый розовый комбинезончик. Детская рука выловила один абрикос из миски, стоявшей на приставном столике.
Крокодильи слезы перестали литься водопадом, когда малышка увидела Эйдена и Сторм.
Сердце его переживало космические перегрузки.
Он едва мог дышать.
Легкие усиленно этому сопротивлялись.
На лице пожилой леди отразилось удивление, которое смел настоящий шок, и она разрыдалась, промокая глаза передником и покачиваясь вперед-назад. Ничего подобного в жизни Эйден не видел.
— Коска, — произнесла девчушка, показывая абрикос у нее в руке.
— Вкуснятина, — отозвался Эйден, темноволосая макушка кивнула, и абрикос оказался во рту ребенка.
Она похожа на него или все это игра воображения?
— Вы в порядке? — спросила Сторм, опускаясь на колени перед женщиной.
Та кивнула, но продолжала плакать. Эйден наклонился и потрогал мягкие маленькие пальчики девочки, когда она сжала ручками край манежа. Ее рука была такой крошечной, такой… идеальной. Он повернулся к женщине.
— Мы не знакомы. Вы нас боитесь? Хотите, чтобы мы ушли?
Старушка покачала головой и проплакала в передник:
— Вы не незнакомец.
Малышка чмокнула Эйдена в руку, удивив до глубины души, и он растаял, как масло в сковородке. Взглянув на нее, он увидел, как девочка улыбается. Он был уверен: сердце перевернулось в груди вверх ногами и никогда больше не станет прежним.
— Принести вам что-нибудь? — спросил Эйден, снова обращаясь к женщине в кресле. Кажется, не только сердце — все внутренности затеяли государственный переворот в буквальном смысле. — Стакан воды или еще что?
Леди опустила передник, вытерла его уголком глаза, а потом прижала к груди.
— Да, будьте добры. Сходите в дом и принесите, пожалуйста, фотографию с каминной полки в гостиной. Вы поймете, какую именно, как только увидите ее.
— Не думаю…
— Прошу вас.
Эйден вошел в дом, где выросла Клодетт, и его переполнило горе. На столах и подоконниках хранились кристаллы — доказательства ее любви к охоте на минеральные самородки. Он вспомнил каждый восторженный визг, который вырывался у нее, когда она находила очередной кристалл. Вспомнил ее смех, запах волос, шелест теплого дыхания, когда она проводила ночи в его постели.
Дойдя до камина, Эйден узнал нужное фото. В красивой рамке, они с Клодетт стояли перед его старым автобусом. Это была их последняя фотография перед памятным разговором на тему его нежелания остепениться. Сосед по автолагерю снял их за пятнадцать минут до того, как Эйден, сидя на ревущем Харлее, ляпнул последнее «Вали охотиться за своими камушками» и выжал газ до упора. Знал бы он тогда, что этот миг будет охотиться за ним всю жизнь…
— Чертов конченный осел, — обругал он сам себя и снял фото с полки.
Те слова были последними, которые он ей сказал. Убить его мало.
До самого крыльца Эйден не отводил глаз от лица Клодетт на снимке. Она вся была анти-Сторм: привлекательная, но с несколько мальчишеской фигурой, настолько скованная в речи, что даже слово «секс» не могла произнести, да и сам секс был для нее скорее обязанностью, которую она исправно исполняла, только чтобы доставить ему удовольствие. Теперь, подумав об этом, Эйден понял, что Клодетт была… чопорной настолько, что наверняка принимала секс за любовь, потому что иначе просто не смогла бы.
Тритон довел бы ее до инфаркта. Но она была доброй и щедрой. Талантливой. Веселой. Любила танцевать. Он заслуживал ее не больше, чем заслуживал Сторм, и уж точно обе они заслуживали кого-то намного лучше, чем он.
Надо было Клодетт вырезать его из фотографии и выбросить к чертовой матери. Он не заслуживал места в доме этой пожилой женщины. Так думал Эйден, отдавая ей фотографию.
Еще с крыльца он заметил Сторм, гуляющую босиком по песчаному берегу. Она подпрыгивала через шаг, на руках у нее сидела девчушка, темная кудрявая головка прижималась к плечу Сторм. Под воинственной готической маскировкой скрывалась другая Сторм, полная решимости спасти каждого плачущего в ее голове ребенка.
Мать Клодетт потянула Эйдена за рубашку, и он повернулся к ней. Присел рядом и на мгновение накрыл ладонью ее руку. Кожа ее оказалась прохладной и тонкой, как бумага. Клодетт повезло с матерью. Она любила свою дочь так сильно, что воспитывала внучку. По крайней мере, так считал сам Эйден. Еще раз взглянув на Сторм с ребенком, он уловил движение миссис Лэнгли и все свое внимание уделил ей. Она достала фотографию из рамки и пыталась сунуть ему в руки.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
