И, тем не менее, человек этот — товарищ Вадима Арнольдовича — был, по общему мнению всех, кто видел его работы и не был зашорен консервативными взглядами на такие аспекты, как перспектива, статичность и прочее, мастером выдающимся. Если бы не упрямство, с которым он наотрез отказывался следовать принятым взглядам и делать ожидаемые для заказчиков вещи, он мог бы преуспеть. Именно о нем однажды — и с разницей всего лишь в день — сказали Николай Васильевич Клейгельс и Владимир Васильевич Стасов[97]:
— Досадно и неприятно знать, что есть человек, и здесь же, к тому же, проживающий, который мог бы на новую высоту поднять полицейскую фотографию, не будь он таким невменяемым!
— Как жаль, что лучший из тех, кто мог бы увековечить хрупкие рукописи так, чтобы и все их особенности не были потеряны, и все же и прочитать их можно было, настолько упрям и настолько слеп, что наотрез отказывается работать на благо общества в обществу потребном ключе!
Бывают такие люди, которые, вероятно, в силу ложно понимаемой ими принципиальности служения искусству, не идут ни на какие компромиссы, отказываясь видеть очевидное: когда искусство является самоцелью, ценность его для мира ничтожна. Оно не служит не только никому, но и ничему: не побуждает к прекрасному, бередя сердца; не дает примеры для подражаний; не вдохновляет идущих следом. Оно замыкается в себе, превращаясь в подобие раковины: быть может, и таящей в себе драгоценную жемчужину, но лежащей в пучине так глубоко, что ни поднять ее, ни извлечь из нее жемчужину невозможно.
Конечно, бывает и так, что, непризнанные сегодня, иные из мастеров назавтра становятся знамениты, и тогда всё сделанное ими — сделанное наперекор, сделанное в беспрестанной борьбе с господствовавшим общественным мнением, сделанное «на коленке» — в отчаянной, ежедневной и ежечасной борьбе с нуждой, — приобретает все свойства и качества, которыми обязано обладать настоящее искусство. Оно освещает собою жизнь, из замкнутой раковины превращаясь в прожектор, и каждому сердцу и каждому уму дает те трепет и пищу, которые необходимы для воспитания чувств и воспитания мыслей.
И все же такие случаи чрезвычайно редки. Несмотря на обилие имен, которые сходу мог бы назвать читатель, не в пример больше тех, о ком ничего неизвестно. И на фоне сгинувших тысяч десятки вошедших в историю — жалкий процент. Ясное, можно сказать, свидетельство того, насколько опасно следовать принципу наплевательского отношения к общему мнению. Эти десятки — воплощение вовсе не гения, как это принято думать. Они — воплощение случая. И, разумеется и прежде всего, — воплощенное предостережение самоуверенным гордецам, напрасно расточающим таланты: без пользы для общества и в нарушение замыслов Бога, дающего людям талант для служения, а вовсе не для того, чтобы талант этот пропал напрасно. Свобода воли, также данная человеку, далеко не всегда является благом. Нередко она — погубительница.
Григорий Александрович Саевич — друг Вадима Арнольдовича Гесса — был из таких людей: умствующих гордецов, считающих, что их служение искусству оправдывает все, и не понимающих, что служить необходимо только людям. Он был подобен всем тем, кто может часами рассуждать о принятых в искусстве технике и приемах и еще дольше и больше — о тех приемах, которые внедряются ими самими. Он был подобен тем странным отщепенцам, для которых венец произведения — не его мораль, а средства достижения эффектов. Причем не тех эффектов, которые обращаются к душам, а тех, которые делают произведение иным. Не поза человека, не выражение его лица, не фон и прочие какие-то детали, а резкость, выдержанная так, чтобы можно было рассмотреть каждую из ресничек сфотографированного человека; парение нагретого солнцем воздуха; якорь на пуговице — вот чему отщепенцы эти уделяют первостепенное внимание. И даже если это не всегда и так, то уж точно всегда найдется что-то еще — на их взгляд, неизмеримо более ценное, чем смысл.
Подобно — за очень редким исключением — всем таким отщепенцам, Григорий Александрович, как мы уже сказали, отчаянно нуждался. Точнее говоря, его нужда была не просто бедностью, в которой, если уж на то пошло, живет огромное количество людей. Нет: его нужда была той страшной нищетой, за которой никакой черты, отделяющей пропасть от бедственного положения не существует — эта черта осталась перед, будучи безнадежно пересеченной.
Как многие, живущие в такой нищете, люди, Григорий Александрович — мало-помалу, незаметно для самого себя — совершенно опустился, отказавшись от многих из тех привычек, которые свойственны не только благополучным, но даже хотя и бедным, но не теряющим присутствия духа людям. Однажды обнаружив, что бриться — удовольствие не только влетающее в копеечку, но и хлопотное, отнимающее уж слишком много драгоценного времени, бриться он перестал. Но и уход за бородой был делом требовательным, не допускающим самотека: как следствие, на бороду Григорий Александрович тоже махнул рукой, лишь изредка обкрамсывая ее оставшимися от прошлой — более благополучной — жизни ножницами. Стричь волосы, сохраняя пристойную прическу, тоже постепенно оказалось выше его сил. И вот уже некогда красивая его шевелюра превратилась в густую запущенную гриву, которую он то стягивал в подобие конского хвоста, то распускал, позволяя ей грязными, сальными «волнами» ниспадать на воротник рубахи или пиджака. А грязными и сальными потому, что и средства для мытья головы пробивали недопустимую брешь в бюджете, отнимая деньги у куда более «полезных» направлений трат, и, опять же, само по себе мытье требовало времени, а тратить время, как считал Григорий Александрович, настолько неэффективно было для него непозволительной роскошью.
Разумеется, всё это были отговорки — вообще обычные для людей слабых, бредущих по наклонной плоскости и однажды обнаруживающих, что обратный подъем потребовал бы слишком уж многих усилий. А в том, что Григорий Александрович был слабым человеком, сомневаться не приходилось.
Знавший его чуть ли не с малолетства Гесс (родители Вадима Арнольдовича и Саевича занимали соседние, частные, домовладения на одной из линий Васильевского острова и были дружны), относясь к Григорию Александровичу с большим уважением, тем не менее, ничуть не удивлялся происходившим с ним со временем переменам. Не удивлялся он ни растраченному в беспечной уверенности его самодостаточности состоянию, оставшемуся по смерти родителей Григория Александровича совершенно без управления, ни надменному отказу от устроения судьбы посредством изучения чего-то, что могло бы Григорию Александровичу помочь найти пристойно оплачиваемую работу, ни заносчивости, с которой он, уже явно демонстрируя несомненный и даже выдающийся талант в фотографии, отмахнулся от выгодных, но требовавших уважения к общественному мнению предложений, ни, насколько бы печально это ни казалось, постепенному угасанию тяги поддерживать самого себя в надлежащем виде — тяги оставаться приличным на взгляд человеком.
Вадим Арнольдович, встречаясь со своим товарищем, мог только вздыхать, давно уже отказавшись от попыток его вразумить наставлениями на путь истинный. Вот и теперь, подъехав к ужасному дому, в котором был вынужден поселиться Григорий Александрович, Гесс только вздохнул.
Несмотря на будний и поэтому рабочий для большинства людей день, Саевич был у себя, если, конечно, определением «у себя» можно было назвать темный, сырой, запущенный угол в полуподвале, отделенный от нескольких других углов, занятых такими же бедолагами, даже не стенкой, а попросту ширмой.
Объяснялось это просто: служба Григория Александровича строилась по скользящему графику «сутки — работа; двое — свободен». И получилось — для Вадима Арнольдовича, знавшего рабочее расписание Саевича, очень удачно, — что именно в тот день, о котором мы повествуем, Григорий Александрович наслаждался свободой. Безусловно, и при этом существовал риск не застать его дома — вообще-то фотограф далеко не всегда просиживал сиднем в подвале дни напролет, — но Гесс, приняв во внимание (позвонить он не мог, так как ни, разумеется, в подвале, ни во всем доме вообще никакого телефона не было) отвратительную погоду — хотя и сравнительно теплую, но талую и промозглую, — рискнул и выиграл. Саевич, обнищавший настолько, что не имел ни подходящего для такой погоды пальто, ни ботинок, которые не пропускали бы воду, вынужденно сидел у себя, хотя, вероятно, и был бы не прочь прогуляться и поэкспериментировать с одним из своих новых изобретений. Однако ботинки приходилось щадить для выхода на службу: если их промочить, едва ли они успели бы достаточно просохнуть.
Спустившись по неимоверно грязной и попросту страшной — лишенной хоть какого-то ограждения — лестнице, Вадим Арнольдович, с неудовольствием постаравшись обстучать перепачканную известкой перчатку (спускаясь, он вынужденно придерживался за стену), толкнул дверь в подвал и сразу очутился в первом из сдававшихся внаем угле.
