Павел Саксонов-Лепше-фон-Штайн
Можайский — 5: Кирилов и другие
Сериал на бумаге
…Всё, чего я прошу, — не выносить мусор из моей избы!..
Кириловъ[1]
Из докладной записки ген.-л. Клейгельса Н.В.:
«С мнением Митрофана Андреевича нельзя не согласиться: обнародование настолько тревожащих данных о нечистоплотности пожарных чинов может грозить утерей доверия к пожарной службе в целом, в особенности учитывая то обстоятельство, что совсем еще недавнее и потому свежее в памяти горожан происшествие в доме Струбинского[2] и без этого нанесло серьезный урон ее репутации. Мы только-только начали восстанавливаться: новый скандал Градоначальству решительно не нужен».
«Ни в коей мере мои предложения не относятся к цензуре, пусть таковыми и кажутся на сторонний взгляд. Заявления иных из репортеров, будто бы я поступаю злонамеренно и преследую — с целью ее подавления — свободу подачи сведений о происшествиях, действительности не соответствуют. Я руководствуюсь исключительно соображениями целесообразности и общего блага, а также памятуя о том, что репортерам свойственны преувеличения и самые досадные искажения: те три или четыре негодяя, пойманные нами за руку на грязных делишках, неизбежно в газетных публикациях превратятся в десятки, а то и в полный состав столичной пожарной команды».
«Необходимо знать: мы проводим большую работу по реформированию и созданию наисовременнейшей пожарной команды — такой, какая была бы примером для всей Европы и лучших заокеанских государств. Вот о чем следует давать публикации: именно с этими нашими усилиями должны знакомиться жители столицы, должны обсуждать их, должны гордиться ими и, безусловно, всецело поддерживать. Пусть — прежде всего другого — редакторы периодических изданий печатают статьи и новости об этом, и только потом уже можно будет подумать о критике: но критике здоровой, а не огульной, как ее можно ждать прямо сейчас».
«Полагаю полезным довести до сведения:
работы по сокращению количества временных резервов с заменой их на резервы постоянные продолжается;
ежедневные учения по каждым из двух смежных частей введены в постоянную практику;
изменена система перевода чинов с низших окладов на высшие: по специальной программе экзаменов;
составлено ходатайство об устроении пожарного водопровода: с сильным напором и кранами, расположенными не далее как в 50 — 100 саженях один от другого, что позволило бы сократить количество бочек в командах и, как следствие, время прибытия на происшествия;
планомерно увеличивается количество паровых труб: к 1904 году мы планируем довести их число до одиннадцати;
при Московской, Нарвской, Спасской, Васильевской и Шлиссельбургской частях обустроены санитарные станции со всем необходимым для подачи неотложной медицинской помощи пострадавшим в пожарах;
чины команды — одними из первых в столице — снабжены ручными электрическими фонарями;
на зимнее время введены в эксплоатацию паровые обогреватели для отогревания замерзших рукавов;
все пожарные части оборудованы телефонами;
изменена система подачи тревоги: с колокольной вручную на электрическую;
на вооружение команд поставлены водораспылительные насосы «Победа» конструкции А.А. Сергеева;
в тесном сотрудничестве с г-ном Фрезе ведется работа по созданию пожарного автомобиля: наиболее вероятный срок начала производства — конец 1903 — начало 1904 года[3];
не оставлены без внимания речные нужды[4]…»
«По моему глубокому личному убеждению, Митрофан Андреевич — в высшей степени тот человек, которому самою судьбой предначертано стать если и не основателем собственно столичной пожарной службы, то ее великим реформатором и основоположником тех стандартов и правил, которые останутся в службе непререкаемым авторитетом и сто, и двести лет спустя. Я не знаю другого человека, который лучше подходил бы на эту роль и более, чем Митрофан Андреевич, заслуживал уважения, восхищения и любви!»
«Если и нужно о чем-то писать, то вот о чем. И если и нужно что-то выставлять напоказ, то это. Усердие, добросовестность, одержимость стремлением к лучшему — вот то, что отличает современную пожарную команду Петербурга. А вовсе не что-то иное».
Клейгельсъ[5]
Николай Васильевич эмоционален, но прав по существу. Ужас произошедшего не должен помешать становлению команды и не должен быть предан широкой огласке. Прошу Вас[6] лично за этим проследить.
Ни(неразборчиво)[7]
Сказанное Михаилом Фроловичем потрясло всех нас, но к обсуждению не привело: обсуждать было нечего. Никто из нас не знал, что могли бы значить загадочные намеки в предсмертной записке Ильи Борисовича, не говоря уже о том, как получилось, что адресована она была генералу Самойлову! Впрочем, одно-два соображения все же были высказаны, особенно Гессом: Вадим Арнольдович основывался на собственном опыте беседы с Молжаниновым. Но если Вы, любезный читатель, не возражаете, эти догадки, как и саму беседу, я помещу существенно ниже: вслед за рассказом Митрофана Андреевича. Возможно, это несколько расстроит последовательность изложения, но зато окажется ближе к тому, что на самом деле происходило в моей гостиной.
А происходило следующее.
Михаил Фролович, вполне насладившись произведенным эффектом, был, тем не менее, вынужден сделать очевидно унизительное признание:
— Вы, господа, понимаете: обнаружив такую предсмертную записку, я должен был ехать на Фонтанку[8], причем незамедлительно. Позвонив судебному следователю и оставив Висковатова в обществе прибежавшего на свист городового, я сел в уже приведенную надзирателем коляску, и мы покатили. Путь не сказать что был очень близким: времени поразмышлять у меня хватило. Но размышления эти как-то не слишком продвинули меня вперед. Поэтому к прибытию в Министерство я больше запасся вопросами, нежели имел ответов на них.
В Министерстве, однако, меня не приняли, направив в Канцелярию на Пантелеймоновской[9]. Пришлось ехать туда. Но и там я только потерял время: после нескольких минут показной суеты мне рекомендовали отправиться в Департамент полиции[10], где, по словам канцеляристов, и находились нужные мне люди. Хорошо еще, лишь через двор и пришлось перейти! И что же вы думаете?
— Опять развернули?
— Именно, Митрофан Андреевич! Именно!
— Куда же на этот раз?
— На Фурштатскую[11], в Главное Управление отдельного корпуса жандармов!
— Это еще вполне логично.
— Может быть. Но я уже устал от беготни. Как-никак, а у меня и ночь была бессонной… — Чулицкий покосился на Можайского, — и с самого утра я только и делал, что носился туда-сюда, туда-сюда…
— Сочувствую! — Кирилов погладил усы.
Мне показалось, что этим движением Митрофан Андреевич прикрыл невольную улыбку. Так, вероятно, показалось и Чулицкому, потому что он, перестав коситься на Можайского, с подозрением воззрился прямо на брант-майора.
Однако выражение лица Митрофана Андреевича было уже совершенно серьезно:
— Так что же на Фурштатской? — спросил он, бестрепетно глядя на хмурого Чулицкого.
— О, — воскликнул тогда Михаил Фролович и даже побагровел от неприятного воспоминания, — если раньше я думал, что унижение — это когда тебя, подобно волану для бадминтона, переадресовывают из одного кабинета в другой, из здания в здание, то теперь я понял, что был глубоко неправ.
— Вы меня пугаете!
— А вы послушайте!
— Да?
Михаил Фролович прищурился:
— Вышел ко мне этакий ухарь в чине поручика… морда — во! Глазки пустые, на губах ухмылочка, руки едва ли не за ремень заложены.
«Что вам?» — спросил он без всяких «здравия желаю», «ваше высокородие», отдания чести и прочих подобных политесов. Вот так: «что вам?» И чуть ли не сплюнул, собака!
Я, понятное дело, дал хаму укорот, да куда там! Он только шире ухмыльнулся и повторил вопрос: чего, мол, мне нужно… «Откуда же тебя поперли, дорогуша?[12]» — подумал я и вынужден был смириться.
— К Самойлову!
«Не положено!»
— Чулицкий! — рявкнул я. — Начальник Сыскной полиции!
«Да хоть черта подземной канцелярии! Не положено и всё тут!»
И улыбается, и улыбается…
