— Живой? — усомнился молодой.
— А что с ним будет? — по-деловому отозвался Помидор, прослывший особенной нелюбовью к блатным. — Мы ведь его почти любовно положили.
Вертухаи коротко рассмеялись и затопали прочь из камеры. Тяжело звякнула дверь. И хата мгновенно превратилась в тесный неуютный склеп. Взгляды сокамерников были обращены на лежащего.
Варяг глухо застонал.
* * *
Помидор повернул ключ на два оборота. Секция, отделяющая одну часть тюремного коридора от другой, была закрыта, и теперь металлическую решетку можно было протаранить разве что самосвалом.
— Может, мы зря так? — усомнился молодой.
— А тебе-то что, Прохоров? Детей с ним крестить, что ли?
— Все-таки вроде приличный… нехорошо. На шконку бы его определить. Приличный мужик вроде?
— А мужик ли он? Мало ли? Может, запомоенный! Чего тогда с ним возиться? За твою сердобольность тебя здесь даже петухи уважать не станут.
— Вроде…
— Вроде, вроде… — перебил Помидор. — А ты Беспалого приказ не слышал?
— Слышал, но ведь он…
— Не наша это забота. Наше дело зэков стеречь, чтоб никто из них из тюрьмы ноги не сделал. А там, в камерах, они пускай между собой сами разбираются. А ты думаешь, этот красавчик случайно попал в эту камеру?
— Невиновные тоже сидят.
— Эх, чудак! Да за нас давно уже все Беспалый решил, — ткнул Помидор пальцем вверх. — Ты же знаешь, эта камера славится как непутевая. Вот его и определили на воспитание. Ладно, забудь об этом, у нас с тобой куча других дел имеется.
И Помидор, позвякивая огромной связкой ключей, затопал в кабинет начальника докладывать о выполнении приказа.
* * *
Опять голоса. Будь они прокляты!
Их навязчивое монотонное жужжание отнимало у Владислава остатки сил, надоедливые мотивы забирались в подкорку сознания, где обитали собственной жизнью.
Потом были лица: ужасные, грязные, чумазые. Они скалились щербатыми ухмылками, трясли небритыми щеками, лезли в глаза всклокоченными волосами. А еще его преследовала невыносимая вонь…
«Я должен отогнать тяжелое наваждение, — подумал смотрящий в минуту короткого просветления. — Я должен!»
Собрав по каплям остатки воли, Владислав попытался сосредоточиться. И тут впервые за долгие дни томительного беспамятства к нему отчетливо вернулось ясное сознание.
«Я же Варяг. Теперь остается понять, где я нахожусь? В тюрьме… А это кто? — огляделся смотрящий по сторонам. — Это зэки. Я в камере с бродягами…»
И тут Варяг с ужасом обнаружил, что лежит на полу. Надо подняться, чего бы этого ни стоило, и дойти до шконаря. Иначе позор!
— Глядите-кась, зенки открыл, — почти восторженно объявил Федя Лупатый. — Могу поспорить на пачку чая, что до шконки он не доползет. Не та у него кишка, чтобы надрываться.
— Это ты зря, посмотри, как он вылупился, — принял вызов Миша Питерский. — Такие ребята способны ползти на карачках от Мурманска до Владивостока.
Жильцам камеры был известен затянувшийся спор между Федей Лупатым и Мишкой Питерским. Если один из них присаживался, то другой непременно вставал, если один говорил, что нащупал что-то мягкое, то другой утверждал, что это колючее. Это были два антипода. И отличались они друг от друга в первую очередь внешне. Федя Лупатый был относительно молод и в свои тридцать лет все еще числился в пацанах, хотя по тюрьме ходил слушок о том, что смотрящий региона пытается вывести его в положенцы. Но кандидатура не проходила потому, что он не имел всех надлежащих заслуг перед блатным миром. К тому же Федя Лупатый был москвич. А Миша Питерский, ясное дело, — из Питера. Он уже разменял шестой десяток, но довольствовался скромным званием мужика, хотя по количеству пропаренных лет мог потягаться с самым закоренелым обитателем тюрьмы. Его голос на зонах звучал всегда веско, и блатные старались заполучить к себе в союзники такого крепкого зэка, каким был Миша.
Веселый всегда был между ними чем-то вроде третейского судьи. Как блатной, он имел четкие принципы, которые позволяли ему быть главнокомандующим на тюремном поле. Часто от его слова, как пахана, зависела судьба того или иного зэка. Вот и сейчас он держал в своих руках жизнь новенького, а спорщики обращались к нему за советом.
— Хорошо, договорились, — шумел Мишка Питерский, — пускай Веселый нас рассудит. Если за десять минут этот хрен не поднимется, значит, с меня пачка чая.
Остальные зэки, обрадованные новым развлечением, зашевелились. Ставки сделаны, представление начиналось.
— Смотри, как глазами ворочает!
— Место выбирает, куда выползти.
— А может, его к параше подтолкнуть?
По камере прокатился дружный хохот.
— Верхом на сральнике он будет смотреться клево.
— Смотри, смотри, пополз! По-пластунски чешет, чертяка! — радовался Мишка Питерский. — Ну, шевели, шевели копытами! Ползи, жучара!
— Не, не доползет! Эй, братва, сейчас мы с вами чифирчиком побалуемся.
Но Варяг, с минуту отдышавшись, приподнялся: сначала он оперся на ладони, потом встал на четвереньки и, медленно разогнувшись, встал в полный рост.
— Смотри-ка, братва, а он муш-чина из крепких.
— Да просто этот чертяка жить хочет, — зашумели из дальнего угла.
— Да какой он чертяка?
— Точно чертяка! Для него унитаз родней, чем матушка.
— Не, братва, он из крутых. Смотри, смотри, как чешет! Ну будто фраер по Бродвею.
— Где я? — негромко произнес Варяг голосом, скорее похожим на стон из свежеприсыпанной могилы.
— На курорте, в Сочах, мать твою! — расхохотался Федя Лупатый.
Его остроту оценили, и камеру вновь тряхнуло от громкого смеха.
Смотрящий сделал неверный шаг. Руки у него были расставлены в стороны — чем не слепец, потерявший поводыря.
— А может, его пинком подогнать? — поинтересовался Виталька Гроб, получивший кликуху за «мокрые» подвиги. Он слыл беспредельщиком, и сокамерники держались с ним настороже — трудно было предположить, что в следующую минуту может выкинуть этот отмороженный.
— Это ты брось! — строго предупредил Веселый. — В споре важна чистота эксперимента.
Варяг прошел метр, потом другой, оперся рукой о шконку и опустился на свободное место.
— Дошел, сучара, — разочарованно протянул Федя Лупатый. — Я ведь из-за тебя, гада, пачку чая профукал, — и в сердцах он с размаху ударил новенького в лицо. Голова Владислава откинулась и громко стукнулась в стену. Потеряв сознание, Варяг завалился на спину.
— Ты его никак замочил, Лупатый? — проговорил Веселый.
— Да разве этой петушне что-нибудь сделается? — поморщился Лупатый. — Его надо к двери оттащить. Пидорам там самое место будет.
— Шлифуй базар, Лупатый, с чего ты взял, что новенький из петушни?
— А мне и смотреть особенно не надо. Такую птицу сразу разглядеть можно. Посмотрите, люди, на его рыло. Разве у коренного может быть такая сытая и довольная пачка? А взгляни на его чистенькие ручки. Ясно дело, что из петушни.
— Не понял…
— Что не понял? Не понял, так еще раз присмотрись, какая витрина холеная. Даже если это и не кочет, так все равно не из наших.
— Ладно, Лупатый, кончай базар и гони проигранный чай.
Федя нехотя принялся развязывать тесный сидор. С явным сожалением он извлек из его нутра пачку индийского чая со слоном.
— В этот раз твоя взяла. Держи обещанное, — сказал Лупатый, вручая проигранный чай Мише Питерскому.
— Ох, хорош! — смачно вдохнул тот аромат чая. — Почифирим, братва.
— Вот только где «дрова» добыть? Последнюю майку вчера спалили. А чифирчику страсть как хочется, прямо душа горит.
— Я знаю, где «дрова» достать, — зло объявил Федя Лупатый, — я у этой петушни как раз рубаху рассмотрел, кажись, из хлопка. «Дрова» что надо! Ну-ка, Лесник, подсоби раздеть залетного, — строго распорядился Федя, кивнув пареньку лет восемнадцати. — Негоже мне, блатному, в птичьих перьях копаться.
Паренек был деревенским, из глухого сибирского села, затерянного в тайге. Из тех мест, где избы не запираются на ключ, а двери просто припирают палками — значит, хозяина нет дома, а может, подался он в тайгу дня на два-на три — проверить расставленные капканы да пострелять куропаток.
Воров в тех суровых местах не водилось сроду, а если попадались таковые, то расправлялись с ними предельно просто — разрубали по частям, а потом скармливали останки свиньям. А потому, когда какой-то бродяга нелегким случаем забрел в деревушку и утащил заготовленный копченый окорочок, разорив при этом крепко сколоченный погреб, Колька разыскал в тайге вора и вколотил ему в череп двойной заряд дроби. Причем свой поступок он не считал грехом и уж тем более убийством — именно так поступали его пращуры, даже не подозревая о том, что за это полагается некое судебное наказание. Возможно, это происшествие осталось бы незамеченным, а труп, разорванный росомахами, исчез бы навсегда, если бы бродяга не оказался известным мокрушником и по его следу не шла целая рота солдат.