Она думала обо всех этих вещах, но в глубине души чувствовала странную апатию. Словно она играет какую-то скучную роль в каком-то скверном спектакле, словно все это лишь дурной сон и она скоро проснется.
Единственным человеком, о котором, она знала это совершенно точно, ей действительно хотелось думать, был Вик. К тому же она должна была скоро его увидеть. Она заполняла долгие минуты простаивания в пробках тем, что подбирала слова, которые она скажет ему, словно готовилась к интервью или первому свиданию. «Вик… я не знаю, как это сказать… но анализы — положительные», — нет, уж слишком наигранно, словно из сериала «Скорая помощь». Она подумала о мрачном мелодраматическом варианте: «Дорогой, мне кажется, что нам осталось провести вместе не так много времени». Нет, для этого ей не хватит храбрости. Она могла бы, думала Эмма, просто повторить слова профессора Дьюара. Сначала он сказал: «Боюсь, что у меня не лучшие новости», затем быстро произнес еще несколько предложений, в которых мелькало слово «злокачественная», и продолжил подробным рассказом о том, какое эффективное лечение в наши дни; правда, они с профессором Дьюаром не были влюблены друг в друга. Единственные слова, которые казались ей реальными, были те, что постоянно крутились у нее в голове: «У меня опухоль головного мозга, у меня опухоль головного мозга». Но, когда она подумала о том, как она скажет это, ей ясно представилось, что именно было в ее голове, а ей не хотелось, чтобы Вик это видел, по крайней мере, теперь, когда ее голова была полна темных отвратительных теней.
Она видела их сама, эти тени, на рентгеновских снимках, подсвеченных лампой белого света; их ей показал профессор Дьюар во время предыдущего посещения, в «Ройял Бромптон». И теперь эти снимки все время стояли у нее перед глазами, заставляя ее видеть себя такой, какой в скором времени ее увидят черви. Вот и сейчас, посмотрев в боковое зеркало, ей показалось, что изображение на рентгеновских снимках наложилось на ее отражение: туманные очертания костей проглядывали сквозь ее профиль. Эмма отогнала от себя это видение, переведя взгляд на бампер неподвижно стоявшего впереди нее автомобиля.
Она была уверена, что ощущает свой мозг: как если бы у нее в голове была еще одна рука, ощупывавшая пальцами серые извилистые контуры, словно рука слепого, выбирающего кочан кольраби. И она была уверена, что чувствует комок, давящий изнутри на ее череп. Он был в лобной доле головного мозга, как ей подробно объяснил профессор Дьюар, прямо надо лбом, справа Она заметила, что постоянно посматривает в зеркало заднего обзора, но не за тем, чтобы проверить движение на дороге, которое к тому же было таким медленным, что следить за ним не имело смысла, она смотрела, не топорщится ли у нее кожа на голове в виде карикатурной шишки. Оно даже чесалось, то место, но не в обычном смысле, когда чешется голова из-за немытых волос или вшей. Чесалось в самой голове. Эмме хотелось, чтобы рука внутри головы начала чесать там, яростно, словно это была не опухоль, а корка заживающей ранки, чесать, пока не расчешет до крови.
Когда основная часть дороги была уже позади, Эмма услышала в сводке о пробках, что Дулвич-роуд стоит от начала до конца: «Избегайте, если возможно». Это был последний удар. Она не знала другой дороги и, кроме того, не хотела отклоняться от маршрута, боясь потеряться, как с ней уже раньше случалось. Смирившись с неизбежностью пробки, Эмма в полном отчаянии повернула на Дулвич-роуд с Херне-хилл; и тут, это было какое-то чудо, дорога оказалась почти свободной, видимо, сведения о пробке были неверными или устаревшими. Она вдавила необутой ногой педаль газа в пол, через тонкие колготки отчетливо ощущая концентрические круги на набойке педали. Эмма надела вечерний костюм на встречу с профессором Дьюаром, посчитав, что это более подходящий наряд, чем ее обычные джинсы и ветровка; и, хотя она никогда бы не призналась в этом даже самой себе, еще потому, что с замиранием сердца верила, что это каким-то образом увеличит ее шансы.
Когда она вошла в квартиру, Вик укладывал в футляр красную гитару, которая ему особенно нравилась. Эмма почувствовала прилив нежности к нему, представив, как он сидел здесь один, ждал ее и пытался выразить свое волнение в музыке. Он поднял голову, его смуглое лицо излучало счастливую уверенность; возможно, это было слишком нарочито — как если бы он репетировал перед зеркалом, пока она была на приеме. И когда эта уверенность стала сползать с его лица, словно рождественская маска, Эмма снова расплакалась.
— Эмма… — выдохнул Вик и бросился обнять ее.
— Мне так жаль, что я опоздала, — сказала она, ее голос на грани истерики почти пел. — Движение такое плохое. Это ужасно. Все кругом перекрыто.
— Все хорошо, — говорил он, гладя ее по волосам и отчаянно желая, чтобы то, что она сейчас сказала ему, было истинной и единственной причиной ее расстройства. — Все хорошо.
Она зарылась в его объятии, пытаясь забыться в нем, а точнее, потерять себя настоящую и где-нибудь среди узоров его свитера, в тепле его тела, тепле, которое, казалось, вырабатывалось его чистым, без примесей, здоровьем, найти себя прежнюю, еще не мутировавшую.
— От тебя пахнет табаком, — тихо сказала Эмма.
— Да, — произнес он, прерывисто дыша, — я приехал сюда прямо со студии. Мы записывали песню для «Томсон холидэйз». — У Эммы вырвалось несколько смешливых всхлипов по поводу неуместности этой информации. — Клавишник курил все время, и я, из-за того что нервничал, тоже выкурил пару сигарет. — Он взялся правой рукой за ее подбородок и поднял к себе ее лицо. — Извини.
Она поцеловала его, просунув свой язык ему в рот, показывая, как мало ее это беспокоит. Их языки закружились. Она открыла рот шире, стараясь, чтобы их рты состыковались идеально, и начала сосать его язык — но неожиданно Вик отстранился.
— Эм, — сказал он, садясь на ящик. — Пожалуйста. Я не могу — нам нужно поговорить.
Комната погрузилась в тишину, насколько это позволяли незастекленные окна, выходившие на Дулвич-роуд. Эмма чувствовала себя ошеломленной — Вик никогда еще не прерывал любовной прелюдии — но она взяла себя в руки: он был прав, им действительно нужно поговорить. Она подошла к арфе и села, пропустив ее между ног.
— Я не знаю, что сказать, Вик. — Эмма ударила по струнам кулаком, хотя не очень сильно — нерешительное проявление гнева; они издали хроматический звук. — Я не знаю, что нам делать.
Вик тоже не знал. Сексом можно было заниматься тайно. Но ухаживать за кем-то, кто серьезно болен, — ухаживать должным образом, как он хотел, а не оказывать редкие визиты в качестве друга Джо, — Вик понятия не имел, как это можно делать тайно. Он представил их по прошествии двух месяцев, договаривающихся о тайной встрече, как обычно, за исключением того, что в этот раз встретятся они для того, чтобы он смог промокнуть ее лоб и подержать за руку, пока она будет лежать в кровати.
— Как… — его голос дрогнул. Он не мог себя заставить говорить, и не только потому, что это причиняло боль: это было таким утомительным. Иногда женщины просили его поговорить с ними о сексе, и он нашел это затруднительным, не потому, что он был смущен, а потому, что все фразы казались ему такими затасканными — он удивлялся, как они могут завести кого-нибудь. Подобные чувства он испытывал и в этот раз, столкнувшись с лексиконом смерти. — Как… долго?
«Глупо прозвучало», — подумал он.
Эмма прижалась лицом к струнам, ощутив, как струны слегка врезались в кожу щек. «Моя голова, как яйцо, — подумала она, — возле одной из тех ломтерезок для салата».
— Они не знают. Мне нужно будет пройти еще несколько тестов. Мой невролог настроен очень позитивно, но они всегда так настроены, не так ли? У них такой подход.
— Ты до сих пор ничего не сказала Джо?
Эмма покачала головой.
— Я не смогла. Кроме того, мне казалось, в этом не было смысла, пока я не знала точный диагноз.
— Ты не смогла, потому что… ты не смогла бы вынести его жалости? Или ты не смогла бы вынести его страданий?
Эмма посмотрела Вику в лицо, оно находилась по другую сторону струн, словно за прутьями решетки.
— А какая разница? — Она почувствовала, как в ее груди снова собираются слезы. Почему он так себя ведет? Почему, почему он выбрал именно этот день…
— Прости меня, — сказал Вик, осознав, что его тон был неуместным. Он помешкал, медленно натягивая на пальцы мягчайшие лайковые перчатки. — Эмма… — Она не отвела своих глаз от него. — Что это? — спросил он, беря в руки коричневый вскрытый конверт, лежавший рядом с ним.
Она слегка покосилась на конверт и, как ребенок, пойманный на чем-то нехорошем, попыталась заострить внимание на том, что, собственно, не было предметом разбирательства.
— Это из больницы. Последнее письмо. О встрече, назначенной на сегодня.
