я молчу…
Наконец выдавил из себя: «Ты?» Протягивает лопату молча. Куда становиться — молчит. За весь день только и вымолвил: «Наше дело каменное слов не любит. Глаза есть — смотри…»
Смотреть смотрю, но не вижу ничего. Одна думка как бы не окоченеть насмерть.
На третий день, только я появился, Силантий протягивает мне бумажку с адресом: «Мчись, говорит, получай зимнюю спецовку…».
Игорь Иванович хотел уж перебить Александра: его рассказ был сродни открытому лицу парня. Игорь Иванович радовался этому, но… в рассказе не было ответа на вопрос, составлявший главную тревогу Некрасова: почему тот неизменно молчит? Прав лине прав — молчит, как безязыкий!
Давно отметил, но как бы пропускал мимо ушей речевую особенность Александра: «Я был поставлен…» «Мне было приказано…» «Как-то дали развернуться, отвели «захватку-захваточку» — любо глянуть!»
Да ведь почти все глаголы в речи Александра страдательного залога: «Бригада была сколочена…», «вытащен ««был, можно сказать, краном в бригадиры…»
И такое не только в его.
В бригаде Силантия плакались: «Не были мы обеспечены материалом…»
В бригаде Староверова ликовали: «Всем-всем мы были снабжены…»
Иные темпы, иное настроение, но… тот же пассивный или страдательный залог! То же ощущение полнейшей их, строителей, зависимости не столько от своих собственных рук и ума, сколько от кого-то…
Из университета торопили: приказ подписан! Кафедра прислала приглашение на очередное заседание. После заседания заведующий кафедрой, глубокий старик Афанасьев, автор сборника фольклора в годы отмены на Руси крепостного права, попросил Игоря Ивановича «поделится своими воспоминаниями о стройке».
Игорь Иванович рассказывал о размахе строительства жилья, которого при Сталине никогда не было, а думал о том, что беспокоило его давным-давно, с того самого момента, когда Александр безмолвствовал у профкомовских дверей. Впрочем, нет, гораздо раньше. С тех пор, когда Александр перекосил стену и клетчатая кепчонка его угодила в раствор. Как безропотно тогда Александр вытащил безнадежно испачканную кепку из бадьи!
Беспокойство Игоря Ивановича, он понимал это, вовсе не вызывалось одним лишь Александром. Но глубже и нагляднее всего оно связывалось в его представлении именно с ним.
Глядя куда-то поверх лысоватой, в белом пушке головы заведующего кафедрой, Игорь Иванович вдруг со всей ясностью, которая наступает обычно, когда мысль человека долго бродит вокруг одного и того же явления, сформулировал не совсем для него новую и все же поразившую его мысль: «Александр Староверов — рабочий в рабочем государстве. Хозяин жизни. «Его величество рабочий класс», как недавно писала «Правда». И… страдательный, или пассивный, залог в его языке.
.. Прежде всего хотелось поделиться своим «открытием» с Ермаковым. Немедля!
Однако университетские друзья Игоря, которым он рассказал о языке Староверова, умерили его пыл: «Все это убедительно для них. Но что скажет Ермаков? Тем более Инякин, похваставшийся недавно в своем выступлении для избирателей тем, что он от рождения «рабочая косточка» и «университетов не кончал». Интеллигентская рефлексия? Легковесное теоретизирование? Ермакова убедит лишь нечто живое, трепещущее, как рыба в неводе, и весомое, как кирпич, факт, столь же неотразимый для него, как для них — морфология Александра Староверова.
Но стройка дала Игорю Ивановичу и такие факты.
В трест приехал корреспондент журнала «Огонек», очкастый, в летах, только что вернувшийся с Северного полюса. Он слышал о Староверове, лучшем бригадире Заречья, и разыскивал его.
Игорь Иванович повел журналиста в прорабскую, испытивая противоречивое чувство. Он гордился Александром, к которому прислали не новичка, а этакого журнального зубра в доспехах полярного капитана, но, с другой стороны… словно бы он вводил журналиста в заблуждение.
Александр Староверов, по-видимому, вызвал у корреспондента те же ассоциации, что и у Игоря, когда тот увидел Александра. Он спросил у бригадира, не служил ли тот на флоте, не летал ли?
На лице Александра отразилась досада занятого по горло человека, которого оторвали от дела.
Корреспондент захлопнул блокнот, решил, наверное, — бригадира смущает, что его слова будут записывать.
Александр побарабанил пальцами по заплатанному колену, сказал негромко:
— Летать летал… — И с усмешкой: — С крыши.
Он мученически выжимал из себя те общие фразы, которые, по его мысли, только и нужны были для очерка. Все личное, хотя бы то, о чем недавно рассказывал Игорю Ивановичу, он неизменно предварял словами: «Но это не для бумаги!»
— Бригада у нас дружная, это точно… Организованнее стали работать, это точно… К горлышку не прикладываются. Раньше? Раньше случалось. Мы пьянчуг.. — Александр словно стиснул их в кулаке. — Но, — торопливо добавил — это не для бумаги.
Игоря Ивановича несказанно удивляло отношение смекалистого, живого Александра к печати. Что же, по его мнению, следовало отбирать «для бумаги? Общие слова? Они сидели в жарко натопленной прорабской, и, хотя их трудный разговор длился уже около часа, Александр никак не мог после работы отогреться. Его знобило. Он снова надел ватник и застегнул его на все пуговицы.
— Конечно, не без трудностей… Как всем, так и мне. Да потом — разве нынче мороз? Вот когда я впервые пришел на стройку!.. Но это, конечно, не для бумаги..
Корреспондента присловье бригадира «не для бумаги», похоже, вовсе не смутило. Во всяком случае, удивления он не выказал. Вопросов не задал.
Игорь усмехнулся. — Не нужна эта тема «капитану». Не для массового софроновского «Огонька», который все годы скачет по верхам, пустозвонит…
Едва за гостем захлопнулась дощатая дверь, Игорь Иванович не удержался:
— И чего это ты заладил: «Не для бумаги!», «Не для бумаги!» Что ты, вообще-то говоря, хотел этим сказать?
Руки у Александра быстрее языка. Он хотел что-то ответить, но лишь выставил перед собой ладони.
Игорь Иванович помнил этот жест Александра, видно перенятый им от Нюры. Еще во время суматошного собрания в красном уголке, когда он звал Александра к трибуне, тот вот так же, ладонями вперед, выкинул перед собой руки. Точно отстранял Некрасова от себя.
— Это у меня еще со школы, — смущенно заговорил Александр, выслушав упреки Игоря Ивановича. — Как вызовут, бывало, к доске, я растеряюсь, все мысли смешаются, — такой уж характер. Не мастак я говорить перед народом тушуюсь. Готов лучше смену отработать бесплатно, чем к трибуне выйти. — И, подтянув рукав ватника, Александр поглядел на свои часы: извините, мол, Игорь Иванович, но…
Некрасов уселся на скамейке поплотнее, спросил тихо, едва ль не по складам:
— Тебя, что ли, сталинское время убило — в страхе живешь. В полнейшей неуверенности?!
Александр не встал — сорвался со скамьи. Стоявший подле него молочный бидон опрокинулся на пол, покатился, бренча, по прорабской, но Александр и головы не повернул в его сторону.
— Кого я страшусь? — вскричал он, сжимая кулаки. — Когда бригаде что надо, я всегда говорю — Огнежке, Чумакову, если что-то серьезное — Ермакову. А на трибуне руками махать!.. — Он умолк, морща лоб. Игорю Ивановичу показалось, мысли, на которые он натолкнул Александра, были тому внове.
На самом же
