деле Александр не хотел бередить рану. Не хотел вспоминать, как гоготал до икоты Гуща: «Обратно с — с фонарями!..», как обивал он, Александр, мечтавший обновить стройку, пороги канцелярий, а его отовсюду выпроваживали.
«Вы кто — архитектор? Планировшик? Нет?.. А на нет и суда нет!» А то и врежут: «Не твоего ума дело!».
Все глубже и глубже укоренялась в Александре мудрость Силантия: «Не зудят — так и не царапайся…»
Признаться в том, что он отступился от заветного, сдался, бежал от своей мечты Александр не в силах был даже самому себе.
Эти мысли были тайное тайных Александра. Он старался не касаться их.
Однако разговор выдался начистоту, тут уж ничего не обойдешь.
— Помните, Игорь Иванович, на открытии клуба я, можно сказать, рубаху на груди рвал? Во всю глотку, что твой кочет, голосил, например, что Чумаков в начальники росточком не вышел, что его не только управляющим конторой — десятником нельзя терпеть… И что? — Александр помолчал, загнул на руке большой, с почернелым, примятым сверху ногтем палец. — Для бумаги!
Помние, Игорь Иванович, я просил, Да разве ж только я… выделить нам кирпичу, раствору? Мол, сами себе по вечерам дом складем. Как в соседнем тресте.
Сколько можно по баракам маяться?…Ребята еще нашу затею назвали «самстрой».
Александр умолк, загнул второй палец. — Результат? Для бумаги!
— Помните… — Он перечислил еще несколько подобных просьб, обид, требований. Пальцы его сжались в кулак. Огромный, словно в нем был зажат камень, кулак.
— И что? Какой результат? — Александр наотмашь грохнул кулаком о деревянную стену прорабской. Зашуршала внутри стены засыпка. — Вот результат… — пояснил Александр, морщась. — Себе боль. И звук схожий… Шуршит. Как бумага, шуршит.
Игорь Иванович почувствовал себя так, словно Александр не по стене, а по нему звезданул кулаком. Заранее догадываясь об ответе, Игорь Иванович все же заставил себя спросить у Александра, чтобы все прояснилось до конца. До самого конца.
— Александр, строительный подкомитет, куда тебя избрали… они по-твоему…
Александр развел руки ладонями вперед: мол, о чем тут спрашивать.
— Для бумаги!
Чумаков пошелестит КЗОТ-ом. Прошелестит еще какими-то бумажками. Они отыщутся у него на все случаи жизни… Ермакову он, жулик, доставала, куда дороже Тони или кого из нас. Его вышка. А ты, рабочий, — он безнадежно отмахнулся, — говори не говори — один черт! Только трескотня одна…
Выйдя из прорабской, Игорь Иванович оглянулся. Покрытая суриком прорабская с покатой, полукругом, железной крышей, темно сверкнувшей при свете прожекторов, напомнила разбомбленный некогда в Кольском заливе строжевой корабль, перевернувшившийся килем кверху.
4
Гнетущее чувство не покидало Игоря Ивановича после разговора с Александром. И не только с ним одним… С этим чувством он вставал, готовился к последнему на стройке докладу, говорил с рабочими и слушал их, ел, возвращался в свою «келью в студенческом общежитии. Вывод исследования угнетал. Возникли ассоциации, которые сам же и называл ЕРЕТИЧЕСКИМИ. Но они продолжали и продолжали возникать…
Новая русская история, которую ему тоже приходилась преподавать, подкидывала ему уж не только факты, но целые пласты собственной его жизни.
Истерика заводского собрания на Шарикоподшипнике, где начался трудовой стаж — аплодировали любым приговорам «изменникам» — это ведь не только от опасений, холодивших сердце («как бы и тебя не загребли»); страх, запомнил навсегда, нагнетался крикунами от ЦК партии, видимо, согласными с Чернышевским». В России сверху донизу — все рабы». Судя по всему, с Чернышевским не спорили и в октябре 1917.
Глубоко осмысленно, годы и годы, создавалось «Республика Советов» для СЕБЯ, а Советам — для бумаги. Потому «Караул устал» матроса Железняка мы почти не вспоминали. Разогнал матрос учедительное собрание — туда ему и дорога! А вот вранье «Правды» про Советы, как народное самоуправление, на десятилетия оставалось фундаментом нашей обильно кровавой «народной» постановки… Потому «могучий» Советский Союз нам, работягам, никогда дома не строил, а лишь бараки. И не только на стройках, что было естественно, но много лет даже возле огромных заводов — «Шарика» и автомобильного имени Сталина…
«Вся полнота власти» Шуры Староверова все советские годы была исключительно — НА БУМАГЕ.
Подумал так и — самого себя испугался.
Еретиком ты становишься, Игорь! Такое в Университете и произнести невозможно. Стоит рот открыть…
Знакомый Игоря Ивановича — известный профессор-философ, сказал, что на XX съезде с докладом о культе поспешили.
Игорь Иванович свои «еретические мысли» в Университете старался держать про себя, но знаменитого философа все же, не удержался, публично, на своей первой лекции, окрестил философским держимордой.
Никогда еще он не размышлял столько о больших социальных процессах современности, как в эти дни.
Как решают у нас судьбу обмелевших рек! Взрывают пороги, срезают косу или — это куда чаще! — повышают уровень реки..
Но не политический уровень Шуры Староверова… Государям спокойнее править быдлом, которое голосует за кого угодно и травит кого угодно…
Одно утешает — сталинский Гулаг, как и «Кровавое воскресенье», — история… И это уже навсегда..
Чем бы ни занимался Игорь Иванович, думал он об этом. Подобные мысли не оставляли его и в вездеходе, который вез руководителей стройки с завода прокатных перегородок в день окончательной отладки ермаковского стана. Вездеход мчался, постукивая изношенными пальцами цилиндров, по будущему проспекту, с отмеченному в пунктирами котлованов.
Возле полуразрушенного дома Ермаков отпустил шофера, сел, вместо него, за руль, пробасил, не оборачиваясь:
— Скоро ли проводы, Игорь Иванович?
Игорь произнес с усилием:
— Несколько отложим их, Сергей Сергеевич.
Ермаков всем корпусом, повернулся к нему:
— Что, неугомонный, хочешь все дела переделать?
— Нет, только самые главные.
— По части домостроения?
— Важнее.
Ермаков отмел взмахом руки слова хрущевского «казачка».
— Нет ныне в Советской стране дела важнее нашего. Не считая, разумеется, пшенички.
Игорь Иванович отозвался не сразу. Наконец ответил с верой в Ермакова, и не столько в Ермакова-администратора, сколько в Ермакова-творца:
— Есть, Сергей Сергеевич!
Есть дело поважнее даже домостроения… если дома уже выстроены.
Оба засмеялись, но Ермаков от «странной темы» не ушел.
Повторил с искренним недоумением:
— Есть дело, говоришь, твое кровное дело! Более важное, чем домостроительство… И ты… и я, значит, не выполняем?
— Увы, и даже не хотим выполнять… Потому как намного вам спокойнее управлять Тихоном Инякиным, Чувакой, а не Нюрой и ее мужем.
Ермаков слушал Игоря Ивановича оборотясь к нему, затем отвернулся, глядел на отраженние Некрасова в зеркальце.
— Ты в свои…. эти… бредни кого посвящал? — спросил он наконец. — Огнежку, например… Та-ак! — И вдруг взъярился: — Премного благодарен!
Игорь Иванович умолк, настороженно глядя на крутой и высоко подстриженный затылок Ермакова, который колыхался над широченной, точно из красной меди, шеей.
Игорь Иванович понимал, что этот их разговор не совсем ко времени. Однако он не мог более таить в себе то, ради чего остался на стройке. Он и предполагал, что первая реакция Ермакова на его слова будет, в лучшем случае такой.
Самоуправство Ермакова, понимал Игорь Иванович, вовсе не оттого, что он непомерно честолюбивый или
