Он смотрит на меня, держа что-то во рту. Его родители улыбаются.
Я тоскую по своим.
Нельсон приглашает меня сесть, извиняясь за то, что в комнате жарко.
– Пальцы двигаются лучше, когда тепло, – объясняет он и водит пальцами вверх-вниз по невидимому грифу. Я говорю, что не возражаю.
Возможно, дело в жаре в этой комнате, но в нем есть безмятежность, определенная мягкость, которую я привыкла не ждать от мужчины. Он, как и голые стены его комнаты, именно такой, каким кажется. Такого человека я еще не встречала.
– Я рад, что ты пришел в гости, – говорит он. – Я боялся, что сделал что-то, что могло тебя обидеть. Когда спросил тебя о твоих руках, например.
– Скажи ему, что думала, что он пытается тебя убить, – дразнит Линь Дайюй, щипая меня за руку. Я игнорирую ее.
– Ребро Нама наконец-то зажило, – говорю я вместо этого.
– Это замечательная новость, – говорит Нельсон.
Я понимаю, что сижу так, как сидела бы Дайюй: ноги сомкнуты, колени прижаты друг к другу, на них сложенные руки. Напротив меня Нельсон раздвинул ноги так, что пространство между ними образовало ромб. Его тело более расслабленное, открытое. Я перемещаю ноги, пытаясь подражать ему.
– От камина слишком жарко? – спрашивает он, заметив это.
Я говорю ему «нет». Я говорю ему, что это хороший номер в хорошей гостинице. Я говорю ему, что он ничем не обидел меня и что мне очень жаль, если это так выглядело.
Он улыбается на моих последних словах.
– Я просто надеялся, что мы сможем стать друзьями, – говорит он. – В Пирсе нас осталось не так много.
– Нам говорил, что раньше здесь было много китайцев, – говорю я.
Он кивает. Пьет чай.
– Было много, особенно когда прииски были открыты. Там работало множество китайцев. Мой отец был одним из них.
Вот оно – упоминание о его прошлом до того, как он стал тем, кто он сейчас. Его слова подобны светлячку, порхающему во тьме. Я хватаю его обеими руками и держу, зная, что осталось очень мало времени до того, как этот свет погаснет.
– Где сейчас твои родители? – спрашиваю я.
– Мой отец умер несколько лет назад. Шахты разрушили его легкие. Мать умерла вскоре после этого. Я думаю, из-за разбитого сердца.
– О, мне жаль.
– Ты очень добр, – говорит мне Нельсон. – Иногда кажется, что я могу раствориться в печали. Но потом я напоминаю себе, как мне повезло. У меня были родители так долго, как это возможно. Многие люди потеряли родителей намного раньше.
Его слова храбрые, но глаза рассказывают другую историю: историю одиночества и, возможно, даже страха. Он быстро отводит взгляд, но не раньше, чем я понимаю – это та же самая история, что живет внутри меня.
Прежде чем успеваю остановиться, я выпаливаю:
– У меня тоже нет родителей.
Слова слетают с губ и уплывают прочь, наконец явленные миру. Рядом со мной Линь Дайюй втягивает воздух сквозь зубы, ее игривость исчезла. «Зачем ты ему сказала? – шипит она. – Ты не должна никому рассказывать о своем истинном я».
– То есть, – сбиваюсь я, – я не знаю, где они. Их нет.
Глаза Нельсона встречаются с моими, и на этот раз он не скрывает боль во взгляде.
– О, Джейкоб. Вот почему ты все время выглядишь очень грустным.
Значит, он все-таки заметил. Я могла изо всех сил стараться стереть свое истинное «я» из внешности, но оно всегда находило выход – та угрюмость, которая отмечала мое детство, последовала за мной и во взрослую жизнь. Теперь, усиленная настоящей трагедией, она всегда была очевидна на моем лице. Да, хочу я сказать Нельсону. Мне хочется плакать. После стольких лет лжи и утаивания я сейчас ближе всего к тому, чтобы сказать правду. Линь Дайюй качает головой, но я ее игнорирую.
– Не хочу выглядеть грустным, – говорю я вместо этого.
Это еще одна правда.
Нельсон говорит:
– Это первое, что я в тебе заметил.
– Моя бабушка говорила, что я всегда выгляжу так, будто плачу, – говорю я ему.
Третья правда выскальзывает легко. Он смеется. Я пью чай. Жасминовый. Нечто большее, чем чай, оседает во мне, уютное и алчное. Рядом с Нельсоном я чувствую, что огромная тяжесть сброшена. Я вспоминаю особый вид бумаги, которую однажды показал мне наставник Ван, состаренную бумагу, окрашенную в оранжевый цвет, так что ее рисунок напоминал полосы тигра. Такого эффекта можно было добиться, только сильно обработав бумагу, что, в свою очередь, делало ее плотной и жесткой, но придавало привлекательное качество, заставлявшее поверхность бумаги блестеть, как снег. Напоминание о том, что затвердевшее тоже может быть красивым.
– Ты придешь еще? – спрашивает Нельсон, прежде чем я ухожу.
Я говорю ему «да», хотя Линь Дайюй пытается прикрыть мне рот.
– Хорошо, – говорит он. – Мы станем большими друзьями.
9
Шериф Бейтс – плечистый мужчина. Его лицо, теперь покрытое пятнами и оспинами, намекает на былую красоту: налет, постепенно смытый временем. Теперь все, что осталось – это жесткие желтые усы и яично-белые брови. Каждому его движению предшествует твердый, настойчивый живот.
Идея принадлежала Ламу. Протесты у магазина наконец прекратились, но на смену им пришли новые ужасы. Таблички, которые когда-то носила толпа, теперь заклеивают наши окна. Теперь я ежедневно выношу на улицу тряпку и ведро с теплой водой, чтобы оттирать плакаты, гласящие «Изгоним узкоглазых» и называющие нас «китайскими тварями» и «китайскими Джонами» [7]. На следующее утро они снова появляются.
Плакаты – небольшое неудобство по сравнению с другими вещами. К нашему порогу подкладывают посылки, завернутые в коричневую бумагу, в которых оказываются фекалии, желчь и органы какого-нибудь животного. После третьего раза я выбрасываю посылки, не открывая. Но они все равно приходят.
Кто-то, не знаю кто, однажды заходит в магазин, а после их ухода по углам разбросаны дохлые крысы, спрятанные между банками с помидорами, закинутые в мешки с рисом. Целый день уходит на то, чтобы убрать магазин и избавиться от запаха. Но нам все равно приходится оставлять окна открытыми на ночь и спать, накрыв одеялом рот.
Однажды утром мы просыпаемся и обнаруживаем, что кто-то вломился к нам и помочился на чай. И это почему-то становится последней каплей.
– Вы должны что-то сделать, – говорит Лам шерифу.
– Мы все делали правильно, – говорит Нам, разводя руки. – У нас есть лицензия, у нас есть документы. Мы имеем полное право быть здесь.
Тем не менее шериф не заходит в магазин.
– Вы же не знаете, кто все это сделал?
– Поэтому мы и позвали вас, – говорит Лам. –
