Меня совершенно не прельщала мысль обследовать церковь изнутри, хотя я предполагала, что, если тело Альфреда так и не нашли, вероятно, единственным напоминанием о нем осталась каменная мемориальная доска в церкви.
Я побрела назад между надгробиями, подошла к входной двери церкви. Единственная уцелевшая дверь неистово хлопала на ветру. Я шагнула внутрь.
Неужели я только что вошла в храм Божий? Я стояла в задней части центрального нефа, темные стены уходили вверх, а сквозь дыры в провалившемся потолке я видела проплывающие по небу тучи — здесь мало что напоминало место, где можно обрести покой. Теперь, по прошествии стольких лет, церковь казалась хранилищем мрачных тайн и недобрых воспоминаний о былом.
Внутри это впечатление было гораздо сильнее, чем когда я смотрела на здание снаружи. Каменные своды вздымались высоко, к почерневшему, изъеденному огнем потолку. Передо мной, подобно остаткам давно забытой армии, стояли обугленные черные скамьи, некоторые из них развалились.
В церковных стенах некуда было деться от омерзительной вони, исходящей от колонии летучих мышей; от смеси запахов гниющей плоти и экскрементов к горлу подступала тошнота. Выл ветер, пищали мыши, шуршали сухие листья.
Сама того не желая, я снова и снова возвращалась к рассказу Виолетты — не так-то легко было удержаться от этого там, где все непосредственно и случилось. Глядя вперед, туда, где поручни огораживали алтарь, я будто видела там Альфреда: привязанного, умирающего от голода, растерянного и напуганного; видела собравшихся вокруг него прихожан, которые молились за освобождение его души; видела священника, бормотавшего древние заклинания, изгоняющие дьявола.
Бедный Альфред!
Обычно мемориальные дощечки крепят на стене. Я подошла к стене и стала светить на нее фонариком. Когда-то церковь могла похвастаться окнами из цветного стекла. От огня стекла расплавились, на резных подоконниках и у покрытых лишайником стен виднелись разноцветные потеки — яркие даже спустя столько лет. В лунном свете ярче всего смотрелся красный цвет. Потеки некогда расплавленного алого стекла виднелись на камнях и на вымощенном полу — и этим вечером мне, при моем взвинченном состоянии, старая церковь казалась обагренной кровью.
Я прошла центральный неф и взобралась по ступеням на алтарь. С этого места было проще представить, какой некогда была церковь. По обе стороны от меня находились три ряда скамей, не тронутых пожаром, на них размещался хор. Когда-то отсюда лилось пение, теперь скамьи стояли печальные и бесполезные, резьба тонкой работы с годами потемнела. Возле стула перед органом лежал перевернутый аналой. Орган до сих пор производил внушительное впечатление, до сих пор поражал своей красотой.
Моя мать часто играла на церковном органе — «пока позволяло здоровье». Особенно ей нравилось играть на свадьбах, я помню, как сидела возле нее, укрывшись от глаз прихожан, переворачивала для нее страницы, украдкой любовалась великолепными (по крайней мере мне так казалось) нарядами гостей на свадьбе.
Со своего привилегированного места под трубами я могла видеть то, что было скрыто от взглядов остальных прихожан: самые сокровенные моменты клятвы, которую давали врачующиеся. Я ждала, не в силах сдержаться, первых слез на глазах невесты, дрожи в голосе жениха, вздоха облегчения из их уст, когда кольца занимали свои места на пальцах, а значит, все самое сложное было уже позади. Вскоре я знала все слова клятвы наизусть, даже ловила себя на том, что произношу их вместе с невестой. Думаю, если бы невеста вдруг забыла то, что она должна была повторять, прихожане были бы несказанно удивлены, услышав, как тоненький голосок подсказывает слова.
Но я никогда не могла смотреть на один ритуал, в этом месте я всегда отворачивалась, вглядывалась в страницу, даже протягивала руку, чтобы мама сжала ее, утешая, — когда поднимали вуаль с лица невесты.
Мне, конечно, далеко было до маминого таланта, но я могла сыграть на церковном органе несколько самых простых мелодий. И теперь, стоя в темноте в церкви, предавшись воспоминаниям, я ощутила нелепое желание поднять стул, поставить его на место, сесть и коснуться клавиш. Какой звук издаст инструмент после стольких лет забвения? Услышат ли его в поселке, сбегутся ли люди, чтобы увидеть, кто тут играет?
Глупое желание, но что-то толкнуло меня вперед, заставило поднять ногу и нажать ею на педаль, поднять средний палец правой руки и ударить им по одной из клавиш.
Орган тут же отозвался, издав звук, похожий на крик боли. Когда резкий стон разнесся над руинами, вверх взмепгулись перепуганные мыши, заглушая своими высокими криками затухающий звук. Бедные создания были совсем беззащитны перед мощными потоками воздуха. Они метались — пронзительно крича и визжа — под полуобрушившимся сводом крыши, словно поднятый ураганом мусор. На улице опять заволновались грачи. Я поняла, что дрожу. Плохая была идея. Минувших дней не вернуть.
Я прошла мимо окон, смотревших во двор: три огромные каменные арки, выходящие на восток. Самая большая возвышалась надо мной метров на шесть. По кафельному полу валялись осколки цветного стекла, как неограненные самоцветы.
На алтаре стояли тусклые, потемневшие от времени подсвечники. На южной стене висел большой гобелен. Я попыталась рассмотреть, что там изображено, но краски слишком обесцветились от влаги и плесени. Мне ничего не оставалось, кроме как пройти к южной стене, пытаясь прочесть слова, высеченные на камне; отчаяние проникло в меня подобно прохладному воздуху, просочившемуся в церковь.
Ну, и чего я достигла после стольких часов вынюхивания и высматривания?
Уолтер до сих пор не найден. Я узнала кое-что о Соле Уитчере, но ни на шаг не продвинулась в его поисках. Равно как и в поисках Альфреда — одни лишь утверждения двух его ровесниц — Виолетты и Руби, — что он утонул. Руби, правда, сказала больше. «Они его утопили» — это были ее слова. Если она права… Похоже, самый настоящий ящик Пандоры ждет, чтобы его открыли!
Я стояла на пороге церкви и уже собиралась спуститься по ступеням, когда заметила какое-то движение. Всего лишь краешком глаза, всего лишь долю секунды, но я была уверена: за алтарем мелькнула высокая темная фигура. Я резко обернулась, в груди бешено колотилось сердце, я почувствовала, как у меня подкашиваются ноги. Я попыталась удержать равновесие и выронила фонарик.
Он с громким стуком упал на каменный пол, а в небо, словно пули от выстрела, взметнулись испуганные грачи. Я увидела, как сверху посыпался мусор, услышала, как он шумно падал на камни, шлепался в воду.
Перед церковью тени оставались недвижимы. Я в очередной раз повернулась, чтобы уйти. Мои нервы были натянуты до предела, мне хотелось как можно скорее убраться отсюда. Я переступила порог и оказалась на крыльце.
Шлепался в воду?
И опять я повернулась, заставила себя вернуться к алтарю, настороженно следя за тенями. Я приблизилась к балюстраде и увидела большую деревянную дверь в подвал, вмонтированную в пол прямо перед ступенями алтаря. Раньше я ее не заметила — воспоминания о матери и ее музыке увели меня далеко от окружающей действительности. Когда-то створок было две. Сейчас одной не хватало, а на ее месте зияла мягкая мерцающая чернота. Я подошла ближе, ступив в вонючую стоячую воду, которая подобно легкой туманной дымке нависла над этой чернотой. Края бассейна поросли мхом, который напоминал медлительных крошечных существ, решившихся на побег. Я подняла с пола камень и бросила.
Бульк!
Все в церкви будто замерло. Этот глубокий прямоугольный бассейн имел три метра в длину и два в ширину. Вскоре перестали расходиться круги от брошенного камня, но осталась рябь. Похоже, легкий ветерок пробежал по ее блестящей, словно нефть, поверхности; а возможно, в глубине дышали крохотные существа. Я не собиралась докапываться до истины. Было что-то гипнотическое в этом бассейне, в том, как отражались в нем каменные своды церкви. Я не могла избавиться от ощущения, что если буду продолжать стоять и таращиться в глубину бассейна, то просто упаду в него.
