— Барбоза!.. Барбоза!.. Я здесь… Давай скорее, у меня нет времени.
Никакого ответа.
— Перестань, Фернандо, это Фабр, прекрати дурачиться!
Сенатор одну за другой осветил стены. Внезапно на одной из них появилась огромная тень. Фабр обернулся, продолжая сжимать в кармане пистолет:
— Фернандо, я принес деньги, перестань играть в прятки. Ты отдаешь мне тетради, и я уйду.
Незнакомец приблизился и вышел из тени. Но лицо его оставалось во мраке. Револьвер в левой руке был направлен на Фабра. Сенатор не узнал упитанной фигуры владельца гаража.
— Кто вы? Где Барбоза?
Никакого ответа. Почуяв опасность, сенатор запаниковал:
— Кто вы, черт побери?
— Фабр, погасите фонарь. Поднимите вверх руки и встаньте на колени.
— Кто вы? Где Барбоза?
Тон незнакомца стал угрожающим:
— Я что-то потребовал от вас. Повторять не буду!
— Да, хорошо… Вот.
Депутат в ужасе опустился на землю. Воцарилось долгое молчание, грозная тень смотрела на сенатора, он полностью был в ее власти.
— Теперь, когда вы получили деньги, я могу уйти?
— Нет!
— Чего вы от меня хотите?
— Видеть, как ты дрожишь от страха.
— Да вы больны! Кто вы, наконец?
— Призрак из прошлого.
— Призрак? Но кто же вы все-таки?
— Ее звали Режина.
— Режина, а дальше?
— КА-ДО-РЕ…
При звуках этого имени сенатор стал мертвенно-бледным, его прошиб пот.
— Я… Я ничего не сделал!
Не говоря ни слова, незнакомец продолжал смотреть на него, потом произнес:
— Виновного я знаю… Это Барбоза.
Лишь дыхание избранника нарушало тишину подземелья.
— Кто вы?
— Тот, у кого ты отнял мать.
— Это невозможно! Он умер… Он умер, говорю вам.
Мужчина снял оружие с предохранителя. Фабр умолял:
— Что вы делаете?
Безмолвие палача становилось невыносимым.
— Клянусь, я ничего не сделал.
— Однажды в июне, в среду, мы решили поехать на море… Но так и не добрались до побережья в тот день.
— Я тут ни при чем, клянусь, это Барбоза испортил тормоза. Я любил твою мать!
Этот аргумент, похоже, не убедил незнакомца.
— Видно, недостаточно любил, раз убил ее.
Сенатор, в слезах, взывал к неизвестному:
— Нет, это не я, это Барбоза, говорю тебе.
— Ты лжешь, как всегда!
— Нет, я не лгу. Я говорю правду… Клянусь.
— На этот раз тебе некому будет помочь, ты не сможешь использовать свои связи или обратиться к приятелям из содружества, по крайней мере к тем, кто остался.
— Так это ты…
— Молчи, лицемер!
— Мне не в чем себя упрекнуть! Клянусь тебе!
— Лжец!
— Ты мой сын…
Как истинный политик, избранник не растерялся и, не переставая рыдать, незаметно опустил руки.
— Остановись, ты не убьешь меня… Сын не убивает своего отца.
Не зная, достигла ли цели его речь, сенатор схватил спрятанный в кармане пистолет. Все в порядке, он держал его в руке. У него был шанс выбраться отсюда. Тот ничего не подозревал. Неожиданно он повернулся и выстрелил. Металлический звук рикошетом отскочил от стен. За ним последовал второй: это ответил неизвестный. Звук потерялся в подземных лабиринтах. И вскоре снова наступила тишина, нарушаемая стонами. Депутат корчился от боли — в его лопатку попала пуля.
— Ты говорил, что сын не убивает своего отца, а имеет ли право отец убивать сына?
Неизвестный сделал шаг вперед и выступил из тени. И тут сенатор отчетливо увидел его лицо. В глазах депутата отразились изумление и страх.
— Вы!
Воскресенье, 1 июля
Обычно они располагались лагерем в лесу Леск. Для разнообразия на этот раз руководитель скаутов раскинул лагерь на огороженном монашеском участке на территории коммуны Сент-Кристоф-де-Бард. Лес монаха, как именовал его Эмиль Рапо, получил такое название потому, что в Средние века там в полном одиночестве проживал какой-то монах. По прямой место это находилось в четырех километрах от собора. Раздался голос мальчика, прислонившегося к стволу дуба. Матьё двенадцать лет, лицо его покрыто веснушками. На нем обычный костюм французских скаутов, он играл в прятки со своими товарищами.
— Двенадцать… Тринадцать… Четырнадцать… Пятнадцать…
Другие юные скауты прятались где придется: в старом рыбачьем пристанище, за развалинами древней стены, в стволе восьмидесятилетнего миндального дерева.
— Двадцать четыре… Двадцать пять… Двадцать шесть…
За узловатыми стволами двух диких айвовых деревьев Жюльен обнаружил вход в какую-то пещеру. В одиннадцать лет человеком владеет дух приключений, и мальчик, ни минуты не колеблясь, спустился в это темное углубление.
— Тридцать четыре… Тридцать пять… Тридцать шесть.
Тайник отличный!
Облаченный в кремовый стихарь, отец Клеман служил воскресную мессу. Церковь переполнена, даже несмотря на то, что содружество представлено слабо. Этим утром к пустому креслу Барбозы добавилось кресло профессора Шане. Место Фабра также свободно. Моника, крайне подавленная, не пришла на мессу. У нее нет больше для этого сил. Что касается песнопений, то один из членов хора включил магнитофон. Священник обратился к собравшимся:
— Предоставляю слово Элизабет де Вомор.
Великая Лоза, сидевшая на первом кресле справа от алтаря, направилась к кафедре. Встав перед микрофоном, она открыла лежавшую перед ней книгу:
— Екклесиаст, глава третья… «Всему свое время, и время всякой вещи под небом. Время рождаться, и время умирать…»
Мишель Монлор слушала с интересом. Переживаемые коммуной события наводили на нее ужас. На вид она казалась сильной, но речь шла скорее о панцире, нежели об истинной ее натуре.
— «Время насаждать, и время вырывать посаженное. Время убивать, и время врачевать…»
Казимир Андре вспомнил прекрасное июльское утро 2002 года, когда Элизабет заговорила с ним. Наверное, это был первый раз в его жизни, когда он удивился… Четыре года она терпеливо ждала, а он четыре года надеялся. Никогда бы он не подумал, что сможет обольстить такую женщину. Два года тюрьмы — долгий срок. Андре решил с пользой провести это время, чтобы осуществить вещи, казавшиеся ему невозможными. Он сдал экзамены и получил диплом энолога, специалиста по виноделию. Когда он вновь обрел свободу, Шане предложил ему должность. Профессор только что приобрел небольшое владение в Помероле. Для Казимира это была возможность отблагодарить наконец своего благодетеля и друга.
Элизабет продолжала проповедь:
— «Время разрушать, и время строить; время плакать, и время смеяться; время сетовать, и время плясать…»
Кристоф Блашар был озабочен. Он думал о Пам. Она красивая умная девушка, и впервые он увидел в ней женщину, а не ребенка, которого воспитал. Ради нее он готов был на все. В 1999 году он понял, что винодельческое хозяйство отнимает у него все время и что он не сможет по-настоящему заниматься дочерью. И тогда он без колебаний продал свои владения Кинсли. Он жил лишь ради того, чтобы она была довольна и счастлива…
— «Время разбрасывать камни, и время собирать камни; время обнимать, и время уклоняться от объятий…»
Мариус Пульо был в трансе, глаза его были закрыты. Руки так сильно сжаты, что побелели суставы пальцев. Похоже, он пребывал в большом унынии. Почему полиция отпустила Кинсли? А ведь он видел англичанина, склонившегося над телом священника. Сам он трус, и ему всегда страшно. Вот и в тот вечер он не бросился вперед. Он мог бы вмешаться сразу, но верх взяла его трусость. А теперь ему нужно было найти силы и поговорить с Нинеттой, сказать ей, что она занимается уборкой у преступника…
— «Время искать, и время терять; время сберегать, и время бросать; время раздирать, и время сшивать…»
Луиза Рапо, все еще пристыженная, сжалась в глубине на скамье. Кюш и Клеман отнеслись к ней с невероятным пониманием, никто никогда ничего не узнает о ее проделках с письмами. Кюш, с согласия прокурора Пуаре, замял дело. Она никак не замешана в преступлениях, и в восемьдесят один год преследовать ее в судебном порядке не было необходимости.
— «Время войне, и время миру…»
Нинетта, сидевшая в правом ряду возле кафедры, с величайшим вниманием слушала текст, который читала ее хозяйка. Время от времени ее взгляд искал в толпе верующих Мариуса.
Этьенн Дюкас устроился впереди, в третьем ряду. Он знал, что все действующие лица находятся здесь: убийца — мужчина или женщина — или убийцы и возможные жертвы. Он молчаливо обдумывал свою следующую статью.
Словом, каждый был погружен в свои мысли, когда чтица закрыла книгу. На несколько минут она замолчала, затем магнитофон занял место церковного хора. После хвалебного гимна мадам де Вомор подняла глаза на священника, и тот жестом предложил ей вернуться на свое место:
