Внезапный, как удар грома, приезд Тарасова, провал женитьбы, бегство Федьки и вынесенное за этим единодушное решение собрания о раскулачивании — все эти события, сама головокружительная скорость, с которой они последовали одно за другим, ошарашили Матвея, лишили его неизменной изворотливости и самообладания.
Немногими зыбкими остатками рассудка, уцелевшими в отуманенной отчаянием голове, умный Матвей еще понимал, что наступившая катастрофа неотвратима, как рок, что она пришла к нему как завершение всей неправой жизни, как ответ за многие нечестные дела, которыми держалось его богатство. Но все в его взбудораженной душе кипело и бунтовало против этого сознания, толкало на протест, на бунт, на борьбу, пусть безрассудную, не обещающую успеха, но единственно способную утолить бушевавшую в его душе ненависть и отчаяние.
Еще с утра, потеряв власть над собой, Матвей с горя напился допьяна и бесчинствовал в своем доме. Бил жену, гонял по дому полоумную Анисью, хлестал топором по столу, по скамьям, по рамам и портретам, по писаным иконам, холодно взиравшим на его горе из своих золоченых риз. Когда же народ подступил к его двору, Матвей вдруг на короткое мгновение поверил, что крепкие засовы его тесовых ворот удержат подступивших «зорителей», и, схватив со стены заряженную пулей двустволку, сжал ее онемевшими пальцами и замер у окна.
Но вот Антон высадил калитку, и Матвей, бросив на пол ружье, с воем кинулся вместе с Матреной на крыльцо.
Все заметили, что он пьян. Его и без того розовое, гладкое лицо стало багровым. Глаза из-под набрякших век, злобно пронизывая собравшихся, перебегают с толпы на комиссию и опять на толпу, а изо рта льется бессвязный вой, перемежаемый отчаянной руганью.
— Разбойники!.. Грабители!.. — орет он, потрясая перед лицом маленькими пухлыми кулачками, дергая их ко рту и кусая суставы побелевших пальцев.
— Душегубы!.. Христопродавцы!.. — вторит он в унисон Матрене.
А та визгливо причитает, обращаясь к толпе:
— Родненькие! Голубчики! Ненаглядные! Заступитесь!.. Не дайте погубить, пустить по миру… Побойтесь бога!.. — взмахивает она руками и плачет навзрыд.
Люди, сперва не разобравши эту разноголосицу, захохотали.
Послышались возгласы:
— Не спелись!
— Кто в лес, кто по дрова!
— Кто богу, кто черту!
— Недружно выходит! Идите к Анне Константиновне, она вас подрепетирует!
И, осмелев, люди начали подвигаться ближе к крыльцу, растекаясь по двору.
Ребята, видя, что взрослым не до них, один по одному тоже просовываются в ворота и устремляются к крыльцу.
И вдруг…
Толпа ошарашенно остановилась, попятилась.
Бабы охнули. Члены комиссии отпрянули от крыльца. Степка с Витькой припали враз похолодевшими спинами к шероховатым доскам забора.
Из сеней, безумно вращая дико вытаращенными глазами, широко расставляя толстые ноги, с диким воем вышагнула на крыльцо полоумная Анисья. В руках ее на солнце блеснули ажурной гравировкой дамасские стволы.
Толпа пятится назад. Матвей и Матрена в немом оцепенении следят за безумной дочерью, руки которой безвольно вздрагивают на спусковых крючках ружья.
Антон, стоявший у ворот и тоже было оторопевший в первое мгновенье, оглянулся на народ и, видя всеобщую растерянность, вдруг приглушенно крикнул:
— Убьет кого-нибудь полудурка проклятая!
И, пригнувшись кошкой, он с неожиданным для его хромоты проворством метнулся к крыльцу.
Раздался сухой, как бы тявкнувший выстрел. Антон странно споткнулся, дернулся вперед, грузно осел на одно колено, схватился обеими руками за простреленную ногу и повернул к народу искаженное болью лицо с возбужденно блестевшими глазами.
— Подстрелила проклятущая… в ту же ногу… — и через силу улыбнулся.
Люди бросились к Антону, а Тарасов с Захаром взошли на крыльцо. Захар взял из рук помертвевшей от страха Анисьи ружье, осмотрел и передал Тарасову.
— Узнаешь?
Тарасов взглянул на ружье, и глаза его прищурились.
— Вот, значит, на кого я пружину закаливал! — Переломив двустволку, он увидел срез винтовочного ствола с высунувшимся патроном и теперь уже озадаченно свистнул. — Умен, умен ваш кузнец! До чего додумался! Не только сам трудился, а даже меня заставил на кулацкое вооружение работать. Ловко!
— Да, ловко, Михайлович! — сквозь зубы процедил Захар. — Еще ловчее, что, может, на твою голову это ружье и готовилось, да полоумная девка все карты спутала.
— А это мы расследуем, — жестко прищурился Тарасов, оглядывая трясущегося на крыльце Матвея. — И уж будьте покойны, спуску не дадим!
Степка, пробравшись к самому крыльцу, слышал этот разговор Тарасова с председателем.
При первом слове Захара «узнаешь» он сразу же догадался, что Захар и Тарасов принимают это Матвеево ружье за то, за Андреево, и ему хочется подойти и объяснить, что это не так, что это Матвеево ружье — одно, а Андреево — совсем другое и что сундуки в их избе — это тоже не Андрей виноват, а Анна да Матрена Сартачиха… Но толпа оттеснила его от крыльца… Потом Захар с Тарасовым зашли в дом, а другие члены комиссии стали ходить по двору, оглядывать постройки, замерять в амбарах хлеб и все это записывать в толстую папку Анны Константиновны.
Всем им было не до Степки…
А Степка уже ловит на себе угрюмые взгляды, слышит разговоры взрослых.
— Отец-то, Михайла, совсем не такой был. Он всегда насупротив богатеев шел, а сын сразу с кулаками спознался.
— Да и Андрюха вроде бы парень ничего был спервоначально-то, а вот смотри, как повернул.
— Что там повернул. Не он повернул, а Анна его повернула. Сартасовская кровь! Да, братцы, через бабу сколько хороших людей пропадало!
— За такие дела самого его вместе с его хозяевами из деревни выставить. Пускай блудят, общую дорогу ищут.
— Ясное дело, одна компания кулацкая да подкулацкая…
Степка слышит все это, и сердце его чуть не разрывается от боли и обиды. Ведь люди не правы… его брат не такой. Эх, Андрей, Андрей!
В это время к Степке подступил Витька с приятелями.
— Ну-ка ты, подкулачников брат, чего тут жмешься? — прогнусавил Витька и, подступив к Степке вплотную, толкнул его в грудь выставленным вперед плечом.
Это было уж слишком.
Все напрасно перенесенные этим днем обиды прихлынули к Степкиному сердцу, слезы
