Вадим выглядел человеком, решившим прокатиться на карусели и вдруг понявшим, что остановить ее он уже не в силах. И голова кружится, и тошнит, и знаешь, что будет еще хуже, а скорость такая, что не спрыгнуть.
Новикову в какой-то момент стало его даже жаль.
— Зачем человека мучаете, полковник, — спросил он Шульгина почти искренне. — Сказать ему явно нечего. Позовите Мизгиря, и пусть кончает. У нас с вами неотложные дела в городе, вы не забыли?
— Воля ваша, — обреченно сказал чекист. — А я все же надеялся, что хоть чем-то смогу быть полезным. Ну, давайте я вам все же расскажу, что знаю, а потом… Ну, как хотите.
— Браво, прапорщик. Это — четвертый вариант. Но ты снова ошибся, к сожалению, в последний раз. В чем тебе не повезло — собеседники попались совершенно нелюбопытные. Этого вы учесть не смогли. Мне ведь глубоко наплевать и на твоих начальников, и на тебя, и вообще на все, что случится в этой стране дальше. Советская власть мне противна, вот я и взялся помогать белым. При их подходе устроим в городе шороху побольше, беспорядков, взорвем что-нибудь. Постараемся не позволить вашим вождям разбежаться с награбленными ценностями. А старая власть восстановится — я снова уеду. Приключений искать. А с тобой мне просто так поболтать захотелось, время скоротать. Что, думаю, за парни такие, от всего человеческого отказавшись, в красные опричники пошли? Оказывается, ничего особенного. При Иване Грозном, пожалуй, поинтереснее персонажи встречались…
Шульгин разочарованно махнул рукой, встал, с меланхолией во взгляде повернулся к Новикову.
— А Мизгиря вы, полковник, сами зовите, мне он тоже скучен…
Андрей сунул в карман так и не использованную по назначению трубку, соскочил с подоконника, вышел из комнаты.
Шульгин сел на его место. Лицо его было спокойным и как бы даже печальным.
«А вот кинется он сейчас на меня или нет? — подумал Сашка. — Лучшего момента ему не представится…»
Вадим продолжал сидеть, как ни в чем не бывало, только сжимал и разжимал пальцы.
— А жили-то вы где, прапорщик? Адресок оставьте. После победы, если сам в живых останусь, могу родственникам сообщить. Так, по-человечески. Могилы от вас не останется, но хоть день и обстоятельства знать будут.
— Из Петрограда я. Мать на Литейном живет. Дом 16, квартира четыре. Самойлова Варвара Диомидовна. Напишите, если вправду такое намерение имеете.
— Чего уж, напишу, раз сам предложил. Вот старушке радости будет — сын умер собачьей смертью за хамскую власть. Лучше бы действительно на Галицийском фронте.
Вернулся Новиков:
— Сейчас будет Мизгирь. А вы, полковник, плесните прапорщику чарочку. Держится он неплохо.
Пока Шульгин доставал из вещмешка припрятанную фляжку, Андрей снова занялся трубкой. Теперь он проверил качество набивки и приготовился ее раскурить, одновременно насвистывая популярную в конце шестидесятых мелодию песенки «Здравствуй и прощай».
— Пейте, Вадим, коньяк хороший. Все, что могу лично, как говаривал один известный генерал. Вы, если б пришлось, мне, скорее всего, не налили?
— На фронте непременно бы налил, а в ЧК и вправду не принято.
За дверью застучал сапогами Рудников. Чекист не справился с дернувшим щеку тиком, судорожно вздохнул и залпом выпил.
Новиков поднял указательный палец.
— А знаете, полковник, мне вот что в голову пришло. Если мы прапорщика все же стрелять не станем?
— Чего ради? Жалко стало или как?
— Или как. Вы ему тут мозги прилично заморочили. Не на всю катушку, но достаточно. А чем другие хуже? Неплохо бы и их поразвлечь. У меня такое предложение — давайте его отпустим. Пусть идет к своим и все расскажет. Что было и не было — на сколько фантазии хватит. А они голову поломают — что это за белобандиты такие, чего им нужно и в чем их настоящий интерес?
— Так через час тут половина ЧК будет…
— Ну мы ж его не сразу отпустим. Нас и след простынет, пока он отсюда выйдет.
— Можно и так. Мне, вы знаете, совершенно ведь одинаково, больше одним красным на свете, меньше… Как комаров в лесу. Только интереса в вашем предложении не слишком много. Мы ведь не узнаем, как там у него с начальством выйдет. Соответственно — нет никакой разницы, уйдет он живой или его здесь прикопают.
— Да и то. — Краем глаза Новиков наблюдал за Вадимом. — Резон в ваших словах есть. Тогда еще предложение. Давайте проиграем самый первый вариант. Мы ему, значит, поверили, якобы завербовали. Даем задание — вернуться на Лубянку, доложить. Что именно — на его усмотрение. Как можно ближе к тому, что они от этой акции ожидали. А завтра в условленном месте он сообщит нашему связному, как все получилось и что думает делать дальше. Устраивает вас, юноша, такой выход?
Цели своей они, безусловно, добились. И заморочили голову чекисту основательно, и нервы на кулак намотали. Разве что выпитые без закуски триста грамм уберегли его от слишком глубокого стресса.
Вытирая со лба крупные капли пота, он сумел-таки выдержать марку:
— Слава богу, господа. Только вы ошибаетесь, я на самом деле хотел вам помочь, ко взаимной пользе.
— Тем лучше, прапорщик, тем лучше. Хоть это и в пустой след. С тем же успехом вы могли бы сейчас выкрикнуть нам проклятие и добавить что-нибудь этакое, р-революционное. Но раз вы искренне с нами, у вас есть возможность слегка подправить свою карму. Поручик!
Вошел Рудников, подбрасывая на ладони десантный нож.
— Тут у нас кое-что изменилось. Сейчас вы с прапорщиком уединитесь, и он вам расскажет, кто тут у них такой спец по белым офицерам. Потом найдете стукача, вместе с Вадимом допросите. И только если абсолютно убедитесь, что тот человек — агент Чека, дадите прапорщику нож или пистолет, на выбор, и пусть он его… — Шульгин сделал рукой характерный жест.
— А вы, Вадим, постарайтесь без глупостей и резких движений. Виктор Петрович человек опытный. Я у вас заранее прощения прошу, поскольку задачу вам ставлю не слишком приятную, но тут уж ничего не поделаешь. Вы себе сами такую роль придумали. Если все удачно пройдет, завтра в восемь вечера кто-то из нас будет прогуливаться по перрону Николаевского вокзала. Приходите лично вы и один. Желаю всего наилучшего и не смею более задерживать. Берегите себя…
Глава 20
Очередной дежурный офицер, фамилию которого Новиков не помнил, посторонился, и они вошли в обложенный кирпичом потайной ход. Стены его облицовывались явно в спокойное, неторопливое время, кладка была четкая, с едва заметными швами. Плавно закругляясь, коридор закончился еще одной дубовой дверью, а за ней в душном туманном мареве плескалась и хлюпала теплая, вонючая подземная река. Протекала она сквозь проложенный, наверное, еще в XVIII веке тоннель диаметром около трех метров. Дышать там можно было, но с тем же удовольствием, что в месяц не мытом вокзальном клозете. По счастью, вдоль подземной реки тянулся приподнятый деревянный настил, по которому можно было идти, почти не пачкая сапог. Новиков вспомнил тоннели другой канализации, в которых он сам, конечно, не был, но видел и представлял по фильмам и книгам о Варшавском восстании. В них люди жили и воевали неделями. Вообразить это было трудно. Луч фонаря расплывался в струях зловонных испарений, сверху гулко капало, стены покрывала отвратительная фосфоресцирующая слизь. То и дело на пути попадались высокие кучи ила, под которыми неизвестно что таилось. Возможно, что и трупы, если вспомнить Гиляровского.
К счастью, метров через пятьдесят жирная, нарисованная копотью горящей резины стрела указала на ржавую железную дверь по ту сторону потока.
Наверх они выбрались в подвалах бывшего Воспитательного дома на Солянке.
Здесь все было иначе. Населяли его бесконечные этажи и коридоры тоже не лучшие представители общества, но все же не воры и грабители, а люди трудовых профессий — портные, перешивающие краденые вещи, сапожники, слесари, исполняющие не только воровской инструмент, но и всякие мелкие заказы для окрестных обывателей, бедные извозчики, пильщики дров, сторожа и подсобные рабочие, не удостоенные чести считаться истинным пролетариатом.
Из этого здания Новиков с товарищами могли уже выйти на улицу, не опасаясь привлечь к себе ненужного внимания.
В ближайшей луже ополоснули сапоги от налипшей дряни, вдохнули свежего, чуть ли не курортного воздуха.
В Самарский переулок пришли, когда уже начало смеркаться. Двухэтажный деревянный дом располагался неподалеку от того места, где находился снесенный вместе с прилегающими кварталами при подготовке к Олимпиаде стадион «Буревестник». Тишина и покой здесь царили, более свойственные какому-нибудь уездному Осташкову. И вполне можно было забыть о революции, гражданской войне и прочих сиюминутных проблемах.
В глубине двора, полускрытый уже потерявшими листву кустами сирени стоял совсем маленький, в два окна флигилек, отведенный для жительства Новикову с Шульгиным. Корнет, чтобы не стеснять их, поселился вместе с родственницами.
