Спустя неделю после выборов Аня отправилась под вечер на мыс — узнать, нельзя ли получить свежей рыбы у капитана Джима. Впервые ей пришлось расстаться — пусть ненадолго — с маленьким Джимом. Это была настоящая трагедия. Что, если он заплачет? Что, если Сюзан не будет знать, что именно нужно ему? Но Сюзан была спокойна и невозмутима.
— У меня столько же опыта в обращении с ним, сколько у вас, миссис докторша, дорогая, разве нет?
— Да, с ним, но не с другими младенцами. А я приглядывала за тремя парами близнецов, когда сама была еще совсем ребенком. Когда они плакали, я совершенно хладнокровно совала им в рот мятный леденец или ложку касторки. Довольно любопытно вспоминать теперь, как легко относилась я ко всем тем младенцам и их горестям.
— Ну, если маленький Джим заплачет, я просто шлепну грелку ему на животик, — решительно заявила Сюзан.
— Только не слишком горячую, — предостерегла встревоженная Аня. Ах, умно ли она поступает, что уходит?
— Не волнуйтесь, миссис докторша, дорогая. Сюзан не та женщина, что может обжечь младенца. Да он вовсе и не собирается плакать!
В конце концов Аня все же оторвалась от своего сокровища и с удовольствием прогулялась по полям, исчерченным длинными вечерними тенями. Капитана Джима в гостиной маяка не было, однако там сидел другой мужчина — красивый, среднего возраста, с волевым, чисто выбритым подбородком. Аня не знала его, и тем не менее, когда она села, он обратился к ней со всей непринужденностью старого знакомого. В том, что он говорил и как говорил, не было ничего неуместного, но Аню возмутила такая дерзкая самонадеянность совершенно незнакомого человека. Она отвечала ему ледяным тоном и говорила так мало, как только дозволяли приличия. Ничуть не обескураженный, ее собеседник продолжал говорить еще несколько минут, затем извинился и ушел. Аня могла бы поклясться, что в его глазах был насмешливый огонек, и это обеспокоило ее. Кем могла быть эта личность? Что-то в его облике показалось ей смутно знакомым, но она не сомневалась в том, что никогда прежде не видела этого мужчину.
— Капитан Джим, кто это только что вышел отсюда? — спросила она, когда в гостиной появился хозяин.
— Маршалл Эллиот.
— Маршалл Эллиот! — воскликнула Аня в смущении и ужасе. — Ох, капитан Джим… не может быть… да-да, это был его голос! Капитан Джим, я не узнала его… и отвечала ему с почти оскорбительной холодностью! Но почему он не сказал мне, кто он? Он должен был понять, что я не узнала его.
— Разумеется, он не сказал ни слова об этом — хотел сыграть с вами шутку! Не тревожьтесь, что были нелюбезны с ним, — он найдет это забавным. Да, Маршалл сбрил наконец бороду и подстригся — ведь теперь его партия у власти. Я и сам не узнал его сначала, когда увидел. Вечером после выборов он сидел в магазине Картера Флэгга в Глене. Там было полно народу — все ждали новостей. Около полуночи раздался телефонный звонок — либералы у власти. Маршалл тут же встал и вышел. Он не хлопал в ладоши, не кричал — он предоставил другим заниматься этим, и они ликовали так, что чуть не снесли своими «ура» крышу с магазина Картера. Ну а все Тори, разумеется, сидели в магазине Раймонда Рассела. Там особого ликования не было… Маршалл вышел на улицу и направился прямо к боковой двери парикмахерской Огастеса Палмера. Огастес спал, но Маршалл колотил в дверь, пока тот не встал и не спустился, чтобы выяснить, из-за чего такой грохот. «Иди в свою парикмахерскую, Гэс, и потрудись на славу — сказал Маршалл. — Либералы у власти, и до восхода солнца ты побреешь одного доброго либерала». Гэс взбесился отчасти из-за того, что его подняли с постели, но больше потому, что он Тори. Он заявил, что не собирается никого брить среди ночи. «Ты сделаешь то, что я хочу, сынок, — сказал Маршалл, — а не то я просто положу тебя к себе на колени и отшлепаю так, как твоя мать, очевидно, делала это недостаточно часто». И он осуществил бы свою угрозу — Гэс знал это; ведь Маршалл силен как бык, а Гэс — совсем маленький человечек. Так что ему пришлось уступить. «Ладно, — сказал он, — я побрею и подстригу тебя, но если, пока я делаю это, ты скажешь мне хоть слово о победе либералов, я перережу тебе горло вот этой самой бритвой». Кто бы мог подумать, что кроткий маленький Гэс может быть так кровожаден! Вот до чего доводит человека политика! Маршалл помалкивал, а избавившись от волос и бороды, ушел домой. Его старая экономка услышала, что он поднимается по лестнице, и выглянула из двери спальни — посмотреть, он это или батрак, и, когда увидела в передней чужого мужчину со свечой в руке, завопила истошным голосом и упала в обморок. Им пришлось посылать за доктором, чтобы он помог привести ее в чувство, и прошло несколько дней, прежде чем она смогла смотреть на Маршалла без дрожи.
Свежей рыбы у капитана Джима не было. В это лето он редко выходил в море на своей лодке, и с его дальними пешими прогулками тоже было покончено. Он часто подолгу сидел у окна и смотрел на залив, подперев рукой свою почти совсем седую голову. В этот вечер он тоже сидел там и не раз надолго умолкал, словно уходя на свидание со своим прошлым, и Ане не хотелось мешать ему. Один раз, помолчав, он вдруг указал рукой на радужные переливы закатного неба.
— Какая красота, не правда ли, мистрис Блайт? Но жаль, что вы не видели сегодняшний восход. Это было великолепно — великолепно! Мне довелось видеть самые разные рассветы над этим заливом… Я объехал весь мир, мистрис Блайт, и могу сказать, что нигде и никогда не видел зрелища прекраснее, чем летний рассвет над заливом. Человек не может сам выбирать время для своей кончины — приходится покидать берег, когда Великий Капитан отдает приказ об отплытии. Но если бы я мог, я ушел бы тогда, когда утро приходит из-за океана. Я много раз наблюдал рассвет и думал, как было бы чудесно уйти сквозь это белое великолепие к тому неведомому, что ожидает за ним, и поплыть по морю, не нанесенному ни на одну карту земли. Я надеюсь, что найду там пропавшую Маргарет.
Капитан Джим часто говорил с Аней о пропавшей Маргарет, с тех пор как впервые рассказал ей эту давно забытую всеми историю. Трепет любви был в каждом звуке его голоса — любви, которая не угасает и не забывает.
— Во всяком случае, я надеюсь, что, когда мой час пробьет, я уйду быстро и легко. Не подумайте, будто я трус, мистрис Блайт, — я не раз смотрел без всякого содрогания в безобразное лицо смерти. Но мысль о медленном умирании вызывает у меня странное, болезненное чувство ужаса.
— Не говорите о том, что вы покинете нас, дорогой капитан Джим, — просила Аня сдавленным голосом, поглаживая старую загорелую руку, прежде такую крепкую, но теперь ставшую совсем слабой. — Что мы стали бы делать без вас?
Капитан Джим улыбнулся прекрасной, светлой улыбкой.
— О, вы и без меня прожили бы отлично. Но вы не совсем забыли бы старика, мистрис Блайт, — нет, я думаю, вы никогда не забудете его. Те, что знают Иосифа, никогда не забывают друг друга. Но это будет воспоминание, которое не причиняет боли. И мне приятно думать, что память обо мне не причинит боли моим друзьям. Я надеюсь и верю, что им всегда будет радостно вспоминать обо мне. Теперь уже совсем скоро пропавшая Маргарет позовет меня в последний раз. Я не заставлю себя ждать. Но заговорил я об этом просто потому, что хочу попросить вас о небольшом одолжении. Вот мой бедный старый Помощничек. — Капитан Джим слегка подтолкнул лежащий на диване большой, теплый, бархатный золотистый клубок. Первый Помощник развернулся, словно пружина, издав приятный горловой звук — полумурлыканье, полумяуканье, — вытянул лапы, перевернулся и снова превратился в клубок. — Ему будет очень не хватать меня, когда я уйду в свое последнее плавание. Мне тяжело думать, что я оставлю бедное существо голодать, как его уже оставляли когда-то. Если со мной что-нибудь случится, то ведь вы дадите ему теплый угол и блюдце молока, мистрис Блайт?
— Конечно.
— Это единственное, что меня тревожило. Ваш маленький Джем получит те любопытные вещицы, которые я собрал за время моих странствий, — я позаботился об этом. А теперь мне не хотелось бы видеть слезы в этих прекрасных глазах, мистрис Блайт. Может быть, я еще какое-то время побуду на этом берегу. Прошлой зимой я слышал, как вы читали вслух стихи… одно из стихотворений Теннисона. Я был бы не прочь услышать его еще раз, если вы можете продекламировать его для меня.
Морской ветер врывался в окно и овевал их двоих. Мягко и отчетливо звучали чудные строки лебединой песни Теннисона — «Пересекая пролив». Старый капитан слегка постукивал в такт своей мускулистой рукой.
— Да, да, мистрис Блайт, — сказал он, когда она кончила, — это то самое, то самое. Вы говорите, он не был моряком… не знаю, как он сумел так выразить словами чувства старого моряка, если сам не был моряком. Он не хотел «печали прощания», и я тоже не хочу, мистрис Блайт… так как все будет в порядке со мной, когда я «пересеку пролив».
