Рафаил Корф
Моя театральная молодость была наполнена впечатлениями от встреч с людьми удивительными, замечательными. Среди них был и Рафаил Григорьевич Корф. Он относится к первому поколению актеров Театра сатиры, к тому поколению, которое обладало каким-то особым зажигательным темпераментом и умением даже в немудреной пьесе блеснуть мастерством.
Он был человеком огромного таланта, остроумия и доброты. Я прекрасно помню его еще со своих студенческих лет. В довоенные времена, когда радио пользовалось такой же популярностью, как теперь телевидение, и щедро дарило людям кумиров, нередко можно было услышать, как диктор объявлял: «Послушайте юмористические сценки в исполнении Корфа и Рудина». Они были постоянными участниками популярных в то время концертов. Чего они только не придумывали, чтобы удивить зрителей. Без всяких аксессуаров, без грима играли миниатюры на самые актуальные темы дня. То изображали пассажиров в самолете, то директора завода и вахтера. И всегда это было легко, изящно и очень смешно. Корф был и драматургом и центральным действующим лицом в этих сценках. Можно сказать, что он и Николай Рудин были зачинателями дуэтной формы на эстраде.
То, что Рафаил Григорьевич оказался в Театре сатиры, было вполне естественно. В первое время там ставили жуткую муру. Но эта мура смотрелась и проглатывалась. И во многом именно благодаря прекрасным актерам. Рафаил Григорьевич Корф умудрялся свободно развернуться в любых ситуациях. Я помню, как выразителен он был в пьесе В. Ардова и Л. Никулина «Таракановщина», где играл предприимчивого конъюнктурщика, скрывающегося под маской архиреволюционного мыслителя. Он выходил в красноармейской шинели и буденовке, говорил решительно и резко и был уморительно смешон.
А пьесу «Липа» П. Зенкевича, в которой он играл главную роль, я, не будучи полным идиотом, смотрел раз восемь. Я уже знал эту пьесу наизусть и приходил, конечно, не из-за ее достоинств, а чтобы полюбоваться Корфом. Наблюдая за ним, я каждый раз буквально падал со стула от смеха. Ржал весь зрительный зал.
Сюжет строился на том факте, что раньше человек, если хотел изменить фамилию, должен был дать об этом объявление в «Вечернюю Москву», причем в объявлении этом обязательно писали, что, если у кого-то есть возражения, просьба сообщить об этом. Вот герой Корфа и ходил к людям, которые хотят сменить фамилию. Он появлялся в полувоенной форме с огромным револьвером и начинал расспросы. Задавал какие-то нелепые вопросы, а потом, выразительно постукивая по револьверу, говорил: «У меня есть возражения». Человек начинал заискивать. Заканчивалось тем, что герой Корфа (уже не помню, как его звали) получал какую-то сумму и шел к следующему. Так он вымогал деньги у разных людей, но вот что поразительно хоть бы раз он повторил какое-то приспособление! Нет! С каждым он вел себя совершенно по-разному. С одним говорил чуть ли не плача, другому — угрожал. И каждый раз это было неожиданно. Феноменальный артист.
К сожалению, играть вместе с ним мне не пришлось, ибо в первые же месяцы войны он отправился на фронт в составе концертной бригады для обслуживания армии. Бригада эта попала в окружение. Немцы взяли его в плен и как еврея расстреляли.
В поисках утраченного оптимизма
Аркадий Аверченко в «Записках театральной крысы» писал, что между корью и сценой существует огромное сходство: тем и другим хоть раз в жизни нужно переболеть. Но между корью и сценой существует и огромная разница: в то время как корью переболеешь только раз в жизни — и конец, заболевание сценой делается хроническим, неизлечимым.
Этим заболеванием страдали все те замечательные люди, о которых я написал. Давно и неизлечимо болен и я.
Театр захватывает человека сразу и навсегда. Это пожизненная любовь, которой не изменяют. «Весь мир — театр». Если знаменитый шекспировский афоризм прочесть в обратном порядке, возникает новый смысл: «Театр — это весь мир». Разве это не так? На подмостках может быть представлено все — от битв и восстаний тысяч до жаркого шепота двоих и тайных мыслей одного. Я не представляю, кем я мог бы быть, если бы не стал артистом. Мне кажется, в моей профессии аккумулируется весь окружающий мир.
У Василия Шукшина есть озорной и мудрый рассказ о том, как некий вечно пьяный, блудливый и вороватый завхоз напился один раз до того, что собственного тестя за святого Николая Угодника принял. Ввалился в избу, а на печи старичок в белом одеянии, с ликом аскетическим. Вот он и стал его уговаривать, чтоб они с Иисусом Христом и Девой Марией посоветовались «сообча» и дали ему возможность родиться второй раз, так сказать, выдали бы билетик на второй сеанс. Старичок беленький возьми да и покажи кукиш: «Вот тебе билетик на второй сеанс!» Вот и нам всем не надо забывать, что билетика на второй сеанс не будет. Так что надо в жизни выбирать свой путь, поступок, судьбу. Моя личная судьба и судьба Театра сатиры — со всеми взлетами и падениями — это одна судьба. В которой было всякое. Но пережито — вместе.
Наш театр переживал разные этапы. В начале, о котором я писал, он был актерским. Затем — режиссерским. Произошло это с приходом Валентина Плучека. Я думаю, его вполне можно занести в «Книгу рекордов Гиннесса», ибо он бессменно возглавляет труппу театра более сорока лет. Сам о себе он говорит, что находится в поисках утраченного оптимизма.
Забавно, что судьба свела нас дважды. Плучек впервые увидел меня в клубе «Красный луч», где он руководил ТРАМом электриков, а студия Дикого именно там показывала «Леди Макбет Мценского уезда» Н. Лескова, где я играл Сергея.
Конечно, Театр сатиры никогда в чистом виде таковым не был. Все, что касалось сатиры, часто останавливалось на уровне проблем водопровода и ЖЭКа, медсестер и сферы обслуживания. Но надо отдать должное Плучеку, несмотря на борьбу с космополитизмом, с формализмом и прочими «измами», именно при нем у нас появилась серьезная драматургия. К тому же у него хватило вкуса и мужества не ставить ни Софронова, ни Сурова, которые в свое время заполонили все театры, а обращаться к авторам более достойным, хотя и менее почитаемым начальством.
Где-то я видел эту сволочь…
Главным образом я играл персонажей отрицательных — отъявленных подлецов и мерзавцев, негодяев и пройдох. Играть их я начал еще на заре туманной юности. Помню, в Сталинабаде в «Очной ставке» Л. Шейнина и братьев Тур изображал шпиона Иванова — этакого отпетого мерзавца. Играл почти без грима. И вот взял отпуск и отправился в Москву. В то время поезда шли до Москвы не менее пяти суток. Пошел я как-то в вагон-ресторан и замечаю, что двое пограничников, тоже зашедших пообедать, что-то уж очень внимательно меня разглядывают. Так повторилось на второй, затем на третий день. Потом невзначай я услышал, как один пограничник шепчет другому: «Все-таки где-то я видел эту сволочь». Пришлось тогда «раскрыться», объяснить, что к чему. В Москву мы приехали добрыми друзьями.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
