Где-то я видел эту сволочь…
Главным образом я играл персонажей отрицательных — отъявленных подлецов и мерзавцев, негодяев и пройдох. Играть их я начал еще на заре туманной юности. Помню, в Сталинабаде в «Очной ставке» Л. Шейнина и братьев Тур изображал шпиона Иванова — этакого отпетого мерзавца. Играл почти без грима. И вот взял отпуск и отправился в Москву. В то время поезда шли до Москвы не менее пяти суток. Пошел я как-то в вагон-ресторан и замечаю, что двое пограничников, тоже зашедших пообедать, что-то уж очень внимательно меня разглядывают. Так повторилось на второй, затем на третий день. Потом невзначай я услышал, как один пограничник шепчет другому: «Все-таки где-то я видел эту сволочь». Пришлось тогда «раскрыться», объяснить, что к чему. В Москву мы приехали добрыми друзьями.
Мне кажется, я сыграл подлецов всех мастей и рангов. Назову лишь нескольких — обольстительного наглеца Дюруа из «Милого друга» Ги де Мопассана, отца Диего — лицемера в сутане, ревнующего свою любовницу к ее собственному мужу из спектакля «Дон Жуан, или Любовь к геометрии» М. Фриша, начальника свалки Евгения Евгеньевича Воронцова из телесериала «Следствие ведут знатоки».
Евгений Евгеньевич, в моем представлении, был не просто владельцем сонмища пороков, но живым человеком. Бывший певец, потерявший, вернее, пропивший голос. Он вкусил сладость успеха сценического, а ныне лицедействует в жизни. Нашел неприметную работу начальника городской мусорной свалки, где можно воровать, обманывать и богатеть. При его приятной внешности, обходительных манерах, умении общаться с людьми, быть обворожительным с девушкой это несложно. Он — страшный, изворотливый тип, который ловко меняет маски. Однажды я встретился с прокурором, который мне сказал: «Я бы не хотел с вами иметь дело». Это было для меня высшей похвалой.
Надо сказать, что изображать мерзавцев мне нисколько не надоело. Играя их, мне кажется, я помогаю их искоренять. Убежден, что в отрицательном характере обязательно надо найти его субъективную правду. И помнить: каждый человек считает себя лучше, чем он есть на самом деле. А «злодей с ножом в зубах» — это мура.
Одно время я был народным заседателем. Какие только проходимцы там не встречались, но вот они начинали говорить, и я ловил себя на том, что готов верить им. Надеюсь, что и моим героям зрители верят.
За ролью роль
Мне хочется назвать роли, которые вошли в мою плоть и кровь. Прежде всего это, конечно, Сергей из поставленного Алексеем Диким спектакля «Леди Макбет Мценского уезда». Именно после него Алексей Денисович назвал меня «лавропожинателем».
В Театре сатиры это Жорж Дюруа в «Господине Дюруа» по «Милому другу», Победоносиков в «Бане», Баян в «Клопе», Глумов в «На всякого мудреца довольно простоты», капитан Шотовер в «Доме, где разбиваются сердца» Б. Шоу, Пишта Орбок в «Проснись и пой!» М. Дьярфаша.
В Жорже Дюруа, кажется, нет ничего загадочного. Любой читатель знает, что залог его успеха в обществе в бесконечных победах над женщинами. Но мне вовсе не хотелось играть эдакого банального Дон Жуана, поставившего перед собой вполне меркантильную задачу. Я стал думать, чем же покорил Дюруа таких разных женщин, как Рашель, Клотильда, Мадлен и госпожа Вальтер.
На что обычно больше всего реагирует женская душа? На искренность? Пожалуй. На страсть? Безусловно. Но все это лежало на поверхности. И наконец, вместе с режиссером мы придумали ход — в Дюруа жил актер. Заводя новый роман, он начинал играть новую роль — становился наивным, искренним и вызывал у женщин желание помочь ему, поддержать.
Эту же «актерскую» линию я продолжил в спектакле «На всякого мудреца довольно простоты». Спектакль ставил замечательный режиссер Андрей Михайлович Лобанов. Он пришел к нам уже тяжелобольным человеком и работал, превозмогая физические страдания. Само по себе это уже было подвигом. Лобанов ставил перед нами, актерами, очень сложные задачи, и, чтобы осуществить их, надо было выкладываться полностью. Именно это подстегивало, будоражило, не давало успокаиваться. Андрей Михайлович не хотел довольствоваться внешним, лежащим на поверхности. Мой Глумов не просто менял маски, он каждый раз становился иным человеком. Так, он не просто угодничал перед Крутицким, но оказывался его зеркальным отражением. В сцене с Мамаевой не просто притворялся пылким влюбленным, но являл собой ее идеал с полным набором достоинств именно с ее точки зрения. С Мамаевым я изображал не просто послушного племянника, но доверенное лицо. Добиваться этого было неимоверно трудно, но и интересно, и я благодарен судьбе за эти уроки мастерства.
О постановках в нашем театре пьес В. Маяковского написано огромное количество статей. Сценическая их судьба была непростой. С тех пор как Маяковский был объявлен «лучшим, талантливейшим поэтом советской эпохи», над ним как бы тяготел рок всеобщего признания. Его творчество удивительнейшим образом разошлось на лозунги и цитаты, и за пафосом утверждения почти невидим стал пафос отрицания — боль и сомнения затушевались. Маяковский же обращался к тем проблемам общественной жизни, которые менее всего поддавались быстрому и энергичному разрешению.
Постановки его пьес в Театре сатиры стали подлинным взлетом театра, завоевав ему мировую известность.
Для меня роли в этих пьесах явление принципиальное я перестал быть первым любовником и перешел в иное амплуа. Надо сказать, что назначение на роль Победоносикова в «Бане» было для меня полной неожиданностью. Эту роль должен был играть другой актер — А. Ячницкий, но он был человеком сильно пьющим и в какой-то момент просто не пришел на репетицию. Срочно решили ввести меня. Я растерялся. Мне казалось, что эта роль совершенно не «моя». Такого же мнения, по-моему, придерживались многие мои товарищи и, более того, сопостановщики спектакля Сергей Юткевич и Николай Петров. Но Плучек настоял на своем. Он навсегда влюбил меня в драматургию Маяковского.
В моем Гавначпупсе главное — безмерное упоение своей властью. Победоносиков — монументальный дурак с тупым, но неизъяснимо важным лицом, на котором он все время силится изобразить какую-то мысль. Я стремился, чтобы во всей его полной, с брюшком, фигуре была разлита этакая значительная степенность или, точнее, самоуважение. Я играл патентованного тупицу и хитреца. Образцового бюрократа. С апломбом рассуждая о задачах искусства, он дает «руководящие» указания и искренне уверен, что ведет свое учреждение к «социализму по гениальным стопам Карла Маркса и согласно предписаниям Центра». Надутый, как пузырь, самовлюбленный и важный чинуша, он не подозревает, как ничтожны его действия и поступки. Особый эффект производила сцена, когда под насмешливую мелодию Вано Мурадели я становился под собственное карикатурное изображение на театральной афише.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
