Весьма чувствительную для ленинградцев струнку задел поэт. Коренные жители Северной столицы всегда гордились своей особой культурой вообще и культурой общения в частности, болезненно переживали хамство новоприезжих, заполонивших город. А в этот раз суть была еще глубже и существенней. Если Ленинград стал символом народного мужества в военное лихолетье, то для самих питерцев, перенесших блокадный ад, материальным символом жизнестойкости их славного города являлся — пусть не покажется странным — трамвай.
Дело в том, что еще до начала войны трамвай был здесь главным видом транспорта и для самих горожан, и для жителей пригородов. Связывал, скреплял большое пространство. На 43 трамвайных маршрута ежедневно выходили без малого 2 тысячи вагонов, перевозивших за сутки 3,5 миллиона пассажиров, то есть примерно 92 процента от общего их числа. Остановить трамвай — замрет жизнь огромного города. Это хорошо понимали ленинградские руководители. И самого Сталина беспокоил этот конкретный вопрос, он обсуждал его вместе с Ждановым. Что будет, если в случае войны противник разбомбит наш крупнейший на северо-западе железнодорожный узел, прервет движение между городскими станциями, пресечет переброску поездов с ветки на ветку?! Нужен был «дублер». Таковым стала трамвайная сеть. Легкие трамвайные рельсы были повсеместно заменены тяжелыми, железнодорожными, с выходами их к военным объектам, оборонным заводам. На случай, если город лишится электроэнергии или будет повреждена контактная трамвайная сеть, — на этот случай на запасных путях стояли паровозы, способные водить по городским улицам сцепки трамвайных вагонов, что и было потом.
8 декабря 1941 года — один из самых черных дней в истории блокированного Ленинграда. На трамвайные подстанции перестала поступать электроэнергия. К этому времени от бомб и снарядов на своих боевых постах погибли три четверти тружеников трамвайной службы пути — около 800 человек. Но трамваи еще продолжали ходить. Редко, но все же ходили: с помощью паровозов, а вернее — с помощью той незримой силы, которую принято называть силой духа. 25 декабря того же года начала неуклонно расти норма ленинградского блокадного пайка, опускавшаяся перед тем до 125 граммов хлеба на человека в сутки. Паек рос, но смертность в городе резко увеличилась. Это произошло после того, как в новогоднюю ночь остановился и замер в снежных заносах последний из действовавших трамваев. Истощенные люди, неспособные передвигаться пешком по заснеженным улицам, умирали в квартирах без топлива, без воды, не в силах добраться до магазина за причитавшимся пайком. Мертвых отвозили до кладбища на санках-салазках.
Наступило самое страшное время. Затих темный, заснеженный, полуразрушенный город. Но уже вводились в строй энергоблоки на ленинградских ГРЭС, уже прокладывали по дну Ладожского озера силовые кабели с «Большой земли». И пошел в город живительный ток. 11 апреля 1942 года Ленгорисполком принял решение «О возобновлении пассажирского трамвайного движения». К этому сроку были уже, ценой невероятных усилий, вырублены изо льда, отремонтированы и покрашены уцелевшие трамвайные вагоны. И вот 15 апреля наступил, наконец, праздник: по рельсам пошли-побежали 317 трамваев, связывая воедино весь огромный город, сокращая расстояния, которые еще вчера были непреодолимыми. Я не оговорился — это был действительно праздник: все жители, кто мог двигаться, вышли на улицы и проспекты, прильнули к окнам, радуясь таким привычным, таким милым сердцу трамвайным звонкам, заглушаемым то воем сирены, то взрывами… «Вновь бегут трамвайные поезда. В звоне их сигналов уже звучит далекий звон колоколов Победы» — это я цитирую «Ленинградскую правду» от 16 апреля 1942 года.
Впереди было еще много трудностей и горя, впереди было еще почти семьсот блокадных суток, но трамвайное движение больше не прерывалось. Трамваев становилось все больше, ходили они все регулярней. Несмотря ни на что! На разворотном круге маршрута, которым пользовались труженики Кировского завода, находились немцы. Поэтому каждая трамвайная сцепка состояла из двух моторных вагонов — моторными отсеками в разные стороны. Дошли вагоны до завода — и без разворота назад.
Воистину, трамвай стал для ленинградцев олицетворением надежды на освобождение, материальным символом возрождения, и вот по этому символу, по лучшим чувствам недавних блокадников — кощунственными, глумливыми стихами! Возмутились многие жители славного города, возмутился Андрей Александрович Жданов, отдавший все свои силы и здоровье защите и восстановлению северной столицы. Да и мне, хорошо знавшему Петербург — Петроград — Ленинград, побывавшему там в период блокады, очень неприятно было слышать или читать какую-либо скверну о нашей невской твердыне. А Иосиф Виссарионович был даже удивлен горячностью обычно весьма сдержанного Жданова, когда речь зашла о вышеупомянутых стихах. Посоветовал не принимать пасквиль близко к сердцу, предложил присмотреться к Хазину и подобным ему пасквилянтам: кто они, в каких редакциях «окопались», кто их пригревает, как осадить… Умел Иосиф Виссарионович от частностей перейти к обобщению… С этого, собственно, и началась, и потянулась полоса борьбы с низкопоклонством перед Западом, с безродными космополитами. А первый решающий шаг в этом направлении довелось сделать Андрею Александровичу Жданову.
Своеобразный, интересный он был человек. Во внешности, в одежде, в манере держаться было что-то общее со Сталиным, хотя, конечно, Андрей Александрович не подражал специально Иосифу Виссарионовичу. Само выходило. Всегда выглядел спокойным, хотя внутри постоянно напряжен и быстр умом — это видели те, кто хорошо знали его. Усы подковкой. Китель стального цвета, но менее «военный», нежели у Иосифа Виссарионовича: с отложным воротничком, с накладными нагрудными карманами. Отличие: у Сталина на карманах пуговицы, у Жданова — нет. Из дворян. Член партии с 1915 года, из числа последних революционеров-романтиков. Это не помешало ему быстро овладеть навыками практической работы.
Не берусь судить, какое систематическое образование он получил, но эрудицией своей выделялся: знанием литературы, музыки, живописи — вообще культуры в разных ее проявлениях. Был на короткой ноге с деятелями науки и искусства, с нашей военной интеллигенцией, особенно с морскими офицерами и адмиралами: флотские командиры еще с довоенных времен получали у нас, как правило, образование настоящее — высшее, уже этим отличаясь от комсостава других родов войск. Жданов от Политбюро курировал флот и был при этом, как говорится, на своем месте.
Мать Жданова окончила в свое время Московскую консерваторию, отец же по достоинству оценивал ее способности, хотя сам имел несколько другие наклонности: будучи строгим инспектором гимназий, он очень увлекался цветоводством, тонко воспринимал живую красоту. Неплохо музицировали и две сестры Андрея Александровича, о которых, кстати, ходили своеобразные легенды. Во время Первой мировой войны они — патриотки — добровольно вступили в армию, овладев чрезвычайно редкой и необыкновенно романтичной тогда специальностью шофера: кожаное одеяние, шлемы и очки-«консервы». Белорукие дворянки управляли грузовыми автомобилями. И потом, при советской власти, не изменили этой профессии, трудясь на наших нелегких дорогах и, как прежде самозабвенные интеллигенты-народники, совмещая свою официальную работу с просветительством, с распространением грамоты и знаний, приобщали простых людей к высокому искусству. И настолько заработались на этом благородном поприще, что не успели, как я слышал, обзавестись собственными семьями.
Имея большие организаторские способности и соответствующий практический опыт, Андрей Александрович тяготел все же к идеологии, к воспитательству, к поучительству. Это ведь Жданов сразу после войны предложил Иосифу Виссарионовичу как можно выше поднять значение Владимира Ильича Ленина, воспеть, до предела возвеличить его образ, превратить в общемирового кумира, в гения, в идеальный пример для обожания и подражания. Простому человеку надо верить во что-то возвышенное, величественное, всемогущее, а бог среди нас (имелся в виду Сталин) — это все же существо земное, доступное пониманию, не икона для всеобщей молитвы. Ленин — безусловный кумир, а Сталин его ученик, его преемник, продолжатель и осуществитель намеченных гением планов. А те яркие лучи славы, которые будут направлены на Владимира Ильича, станут прежде всего освещать самого Иосифа Виссарионовича. Примерно так. Во всяком случае, идея пришлась Сталину по душе и была осуществлена. Воспевание Владимира Ильича, и без того всегда активное, резко возросло.
Нравилась мне в Жданове его открытость в партийной работе, в службе, в быту. Требовал честности. Признал человек свою вину, осознал ошибку, раскаялся — можно простить. Скрывает, изворачивается, жульничает — никакой пощады. Партия укрепляется тем, что очищается от дряни. Стремился распознать, кто примазался, присосался к великой идее ради личной выгоды, и в три шеи гнал таковых из партии. Да ведь не сразу и различишь сладкоголосых шкурников. Но старался. За все это, за работу до самозабвения, Сталин очень уважал Андрея Александровича, видя в нем надежного, непреклонного коммуниста, своего преемника по руководству партией и страной, к тому же родственника по браку дочери своей, Светланы, и сына Андрея Александровича — Юрия. И личное расположение имело место. Они очень сблизились к концу войны, стали искренними большими друзьями.
