А может, и нужны. Может, придется еще повоевать в условиях радиоактивного заражения. Есть такая старая и не очень веселая песенка на музыку из «Голубого вагона». «Ядерный грибок стоит, качается, жесткость радиации растет. Танки США прекрасно плавятся, и зачем их выпустил завод?»… Только и наши танки тоже расплавятся. Те, что на поверхности. А те, которые под землей, могут продолжить войну… Но все это теория, и слишком уж затратное это дело – подкреплять ее практикой. Хотя всяко может быть…
Стены в столовой были выкрашены в успокаивающий зеленый цвет, но качество работы могло вызвать раздражение. Как будто уборщица тетя Клава макнула швабру в краску с ведром и одной рукой размазала ее по стенам. Будь стены наружными, с выходом во внешнюю среду, эту малярную вязь можно было принять за камуфляж, но ведь они внутренние, и маскировать их вовсе незачем. И еще освещение в столовой было тусклым, отчего сидевшие за столами, а также входившие в зал люди казались бесплотными обитателями мира полутеней. Впрочем, это не помешало мне разглядеть двух наших запропастившихся соседей. Они занимали одну половину дощатого четырехместного стола, а другая была свободна. Я решил присоединиться к ним, а Валера тенью последовал за мной.
– А-а, соседи! – хоть и вяло, обрадовался нам крепкого сложения приземистый мужчина лет пятидесяти.
Он был спокоен, но брови его были приподняты, как у изумленного человека. Видимо, это было его обычное выражение лица, поэтому вертикальные морщины глубокими бороздами прорезали высокий лоб. Нос у него крупный, но вздернутый, как будто от его кончика к поднятым бровям тянулись невидимые ниточки. Губы пухлые, подбородок широкий, будто раздутый. За столом он сидел основательно, как уверенный в себе хозяин крестьянского дома в ожидании честно заработанного обеда.
– А мы тут ходили, смотрели!
Зато его сподвижник был более щедр на эмоции. И широко улыбался, глядя на меня. И еще в его взгляде смутно угадывалось чувство вины, как будто он поступил неправильно, что не зашел за нами, не позвал на обед.
Внешне он очень напоминал своего соседа – такой же приземистый, хотя чуть менее крепкий на вид, и черты лица те же, только брови не вскинуты вверх, и нос не так сильно вздернут. Он был примерно моего возраста и по этому критерию не годился своему спутнику в сыновья. Но ведь эти двое могли быть братьями, один лет на десять старше другого. И судя по говору с нажимом на «о», приехали они в Москву откуда-то с северных или восточных областей. Может, из Кирова, а возможно, из Вологды.
– Интересно? – спросил я, усаживаясь за стол.
– Очень. Такое ощущение, что на самом деле война началась. Все там, наверху, погибли, а мы здесь живые… Все погибли, зато мы живые… Кстати, меня Леша зовут.
Я представился в ответ, а заодно познакомился и с его братом – Сахатовым Геннадием Ефремовичем, как представился самый старший из нас мужчина. Что ж, пусть будет по имени-отчеству, я не против.
А потом нам подали обед. Два молодых парня в солдатской форме советского образца и в поварских куртках быстренько разнесли дюралюминиевые бачки с горячим супом. Тарелки уже стояли на столах, осталось только наполнить их. Массивный черпак лежал в гуще ложек и вилок. Исподлобья глянув на меня, Геннадий Ефремович взялся за него. Видимо, решил, что в силу своего возраста может быть разводящим за столом. Как будто кто-то собирался бороться за это право.
Хлеба на столе не было, вместо него на тарелке лежали похожие на печенье галеты в шелестящей целлофановой обертке. И сам рассольник, как я понял, сварен был из концентрата, входящего в армейский сухой паек. Что ж, по-другому и быть не могло: в бомбоубежищах свежие продукты не хранятся.
Судя по внешнему виду и вкусу галет, изготовлены они были относительно недавно. Значит, и рассольник законсервировали не очень давно, точно не в сорок первом году. Но все-таки я какое-то время перемешивал его ложкой в поисках вареных червячков, как будто они могли там быть.
Геннадий Ефремович был далек от таких сомнений и ложкой орудовал, как мастер спорта по академической гребле веслом. И хлебцы у него на зубах трещали так, что у меня у самого вдруг разыгрался аппетит. Леша не отставал от своего старшего брата, хрустел, чмокал. От галет он откусывал над тарелкой, чтобы крошки падали в нее, а не тратились понапрасну. Что ж, крестьянская смекалка достойна уважения. Только Валера смотрел на него с хорошо скрытой насмешкой. Впрочем, он сам с жадностью наяривал горячий суп. Не знаю, нравился ли он ему на вкус, но ему точно нужно было согреться.
В зале было прохладно, поэтому кашу тоже подали не сразу, чтобы она не остыла. Это была перловка с мясом, опять же из аварийного запаса продовольствия. Кашу выковыряли из консервных банок, смешали с кипятком, разогрели на паре – вышло, надо сказать, совсем неплохо. Это уж куда лучше, чем выколупывать холодную затвердевшую кашу из банки.
На третье был компот в пластиковых стаканчиках, знакомых мне по службе в армии. Только вкус порошкового компота мало напоминал мне напиток из сухофруктов. Вода с химическими вкусовыми добавками. Зато горячая.
– А что, жить можно, – с довольной улыбкой Леша неторопливо, круговым движением погладил себя по брюху.
– Что там полагается после сытного обеда? Ну, по закону Архимеда? – глядя на меня, весело спросил Валера.
По закону Архимеда после сытного обеда полагалось поспать. Это я знал, но игру не принял.
– Полчаса личного времени, а затем тренаж по защите от оружия массового поражения, – сказал я, вспомнив армейскую молодость.
– Не, мы после обеда сразу спать ложились, – покачал головой Леша. – У нас часть маленькая была, людей мало, а караул большой. По уставу не чаще чем через двое суток на третьи можно заступать, а мы через день на ремень. С караула сменился, до обеда в мастерской, а после – сразу спать, к наряду готовиться…
– Ну, то к наряду. А нашему Валере жизнь медом кажется… Ты, Геннадий Ефремович, в армии служил?
– А то! На Байконуре. Старшина роты.
– А Валера не служил…
– Вот только «дедовщину» здесь устраивать не надо! – занервничал парень.
Столы вокруг опустели. Команды закончить прием пищи не было, но люди расходились сами. Как ни крути, а мы не личный состав и никому не подчиняемся. А неплохо было бы установить здесь армейский порядок, хотя бы для мужчин. И в форму можно было бы нарядить, и утренний осмотр проводить, и занятия по ОМП не мешало было бы организовать с практическим тренингом. Норматив № 1 – надевание противогаза, № 2 – пользование неисправным противогазом, № 3 – ОЗК, № 4 – действие по вспышке. Хотя последний норматив можно было бы и опустить. Мы же глубоко под землей, и нам вовсе ни к чему ложиться ногами по направлению к вспышке. Да и женщины, как правило, не совсем точно выполняют команду «Ложись!». На спину почему-то ложатся. Но это если верить армейскому прапорщику с его грубыми остротами.
Кстати говоря, среди нас я насчитал трех женщин. Две молодые, и одна уже в возрасте… А Оксана почему-то отказалась, хотя и могла бы сейчас проводить здесь время на пару с Костей. А я бы сейчас делами своими занимался. Вчера мне звонили, просили человека найти, а я отказал. Потому что из-за Катюшки отпуск взял. А ведь пользу мог кому-нибудь принести. Специализация у меня такая – людей пропавших искать. Хотя, честно говоря, чаще всего приходится чьих-то развратных жен выслеживать, ну иногда мужей. Если, конечно, хорошо платят. Ради спортивного интереса я такими делами не занимаюсь. А если пропавшего человека нужно найти, тут я могу и на бесплатную работу согласиться – если, конечно, клиенту повезет застать меня абсолютно трезвым: ведь мне в таких случаях за правду и умереть не страшно, не то что в деньгах потерять…
3
Загадка – что такое живая белесая жижа под прозрачным панцирем? Ответ можно найти в сыром отсеке спрятанного глубоко под землю бомбоубежища. Не знаю, повезло мне в том, что я его нашел, или нет. Скорее, второе. Дело в том, что я, как всякий нормальный человек, терпеть не могу мокриц, которая сейчас ползла по стене, выбравшись из-под моего ложа. Прозрачные рожки, такие же ножки… Брр! Даже прищелкнуть ее пальцем не могу, потому что брезгую. Да и зачем ее убивать? Все-таки тварь божья. А вдруг у нее даже душа есть? Может, какой-нибудь грешник реинкарнировался в эту мерзкую букашку? Может, и моей душе предназначено быть заключенной в прозрачную оболочку мокрицы?..
Мой тезка Платон знал толк в науке о переселении душ. На этот счет у него была своя теория. Если ей верить, то чистая душа живет на небесах, затем – непонятно, правда, по какой причине – падает на землю и облачается в тело человека, высшим образом которого, разумеется, является философ. Знания философа должны достичь совершенства, только тогда его душа может вернуться обратно на небо. Но если бедняга запутался в своих суждениях, материальных желаниях, то деградация его души неизбежна, и в своем грядущем воплощении он родится в облике животного. Обжоры и пьяницы могут стать ослами, необузданные и справедливые люди – волками и ястребами; те, кто слепо следует всякого рода условностям, вероятнее всего родятся пчелами и муравьями. Впоследствии в процессе духовной эволюции душа снова возвращается в человеческую форму, чтобы снова попытаться достичь совершенства. Такой вот мудрый у меня тезка. Только я, наверное, глупый, потому что не могу понять, какая может быть духовная эволюция у осла. А как мокрица может поднять свой духовный уровень? Неужели тем, что с пола по стене может подняться под потолок?..
