Она забила в подоконник гвоздь, обмотала вокруг него конец длинного шнурка, а другой привязала к деревянному стулу, едва ли не единственному предмету мебели в ее комнате, не считая кровати. Стул она боком привалила к кровати, так чтобы тот, если шнурок порвется, упал на пол с довольно громким, но не оглушительным стуком.
Затем она сделала на свечке, что стояла на столике у кровати, треугольный надрез — в заранее отмеченном месте; столик поставила так, чтобы шнур был прижат к разрезу, к самому фитилю, а затем, сверившись с часами, зажгла свечу. Если она не ошиблась в расчетах, пламя свечи должно было дойти до шнура ровно в шесть, а через пару минут перегореть и сам шнур.
Расчеты ее оправдались, больше того, ей улыбнулась непредвиденная удача. Люди слышат то, что привыкли слышать. Изо дня в день мисс Микин и миссис Мулхолланд слышали, как у Виктории дребезжит будильник, как она, одеваясь, время от времени двигает стулом, а после этого, если как следует напрячь слух, — как она возится внизу на кухне и в столовой. Когда в полудреме они услышали первые звуки, то подумали, что слышат и все остальное. Если б инспектор Ходсон сразу же, в то самое утро, подверг обеих тщательному перекрестному допросу, он, возможно, и заставил бы их усомниться — а вправду ли они слышали, как Виктория хлопочет на первом этаже после того, как ее, по всей видимости, поднял будильник? Но если б инспектор и сделал это, он все равно прекрасно понимал, что достаточно долгий перекрестный допрос со стороны защиты способен поставить под сомнение любые показания подобного рода, а полученные таким путем свидетельства, как правило, не очень впечатляют судью и присяжных. Как бы там ни было, когда он тщательно порасспросил обеих дам, ни одна из них не проявила той феноменальной памятливости, которую обычно выказывают персонажи детективных романов. Дамы могли припомнить одно — в то утро все шло по заведенному порядку. Так они и сказали.
Виктория вспомнила, что после этого ей безумно хотелось удрать назад в пансион и она огромным усилием воли заставила себя поехать к Мэй. Но вернувшись под кров миссис Мулхолланд, она сразу пошла к себе в комнату, подняла штору, застелила постель, поставила стул на место и выдернула из подоконника гвоздь. Она вставила в подсвечник новую свечу, зажгла и дала с минуту погореть. Она снесла вниз старый огарок и обрывки шнура и выбросила в камин. Так что устрой фараоны обыск у нее в комнате, они бы все равно ничего не нашли.
Вот что проходило перед ее мысленным взором, когда она ожидала вызова вместе с другими присяжными, и тут к ней обратился секретарь суда.
— Всемогущим Господом клянусь, — повторила она за ним, — судить по чести и совести и справедливо рассудить тяжбу между королем, нашим верховным повелителем, и обвиняемым на скамье подсудимых, чья судьба мне вручается, и вынести справедливый вердикт в согласии с представленными уликами.
Вот нагородили, подумала она, приложилась губами к Библии и прошла к скамье для приведенных к присяге присяжных.
II
Секретарь суда обратился теперь к мужчине, которого с самого начала посчитал довольно красивым. Подобно большинству людей, переваливших за сорок, секретарь, как правило, недолюбливал красавчиков и не доверял им, особенно смуглым брюнетам. По любому благовидному поводу он именовал их смазливыми или же инородцами. Если мужчина внешностью грубоват — тем лучше, а если с правильными чертами и явно ухожен — тем хуже. Однако против этого присяжного даже секретарь суда не имел ничего против. Внимательно на него посмотрев, он произнес: «Артур Георг Поупсгров, повторяйте за мной…»
Артур Георг Поупсгров. Звучит совсем по-английски. Только настоящий англичанин или американец способен произнести «Артур» с правильным ударением. Георг — так зовут самого короля. И кому придет в голову, что фамилия «Поупсгров» позаимствована из телефонной книги? Порой тот, что носил эти имена и фамилию, жалел, что в качестве первого имени не взял Энтони: хоть и был посмуглее лицом, но явно походил на достопочтенного Энтони Идена[3], а если и не одевался так же, то не по своей вине. И, уж конечно, даже сам мистер Иден не мог бы с большим трепетом ощущать себя англичанином. Никто из присяжных не понимал, что заседать здесь — высокая честь, в лучшем случае для них это было исполнением долга. А вот Артур Поупсгров возликовал, когда пришла повестка.
— Видишь, Мод, — сказал он жене, — теперь мне придется стать присяжным. Это очень важная обязанность. Я внесу свою лепту в отправление британского правосудия.
Он самодовольно улыбнулся. Жена повела носом и ничего не сказала. Нос у нее был крупный, белый и жирный, с очень широкими крыльями и точечками угрей — не очень английский нос. Но, в конце-то концов, нельзя же приказать жене обзавестись новым носом. Она хотя бы научилась отзываться на имя Мод, и между собой они разговаривают только по-английски. Англичанин. Он англичанин с головы до ног, ибо документы о принятии им британского подданства говорят о его собственном выборе и волеизъявлении, тогда как свидетельство о рождении у соседа-англичанина говорит всего лишь о прихоти случая. Его дети и знать не будут, что в их жилах течет отнюдь не английская кровь. Если потребуется, он даже готов сменить специфику своего ресторана. На том этаже, где гриль-бар, у него уже стоит огромное серебряное блюдо, на котором красуется громадный кусок жареного филея, а к блюду приставлен дежурный официант. Когда постоянные посетители обращаются к нему за советом, он часто рекомендует:
— В конце концов, что сравнится с доброй жареной говядиной, сэр? Может быть, бифштекс? Подрумяненный снаружи и красный внутри?
Из меню исчезла долма[4], стало меньше блюд с чесноком.
Размеры его семьи, правда, не вполне отвечали английским канонам. Он успел обзавестись шестью детьми, прежде чем понял, что большие семьи и немодны, и неэкономны. Зато имена детишкам он дал безупречные: Эрик-Арчибальд, Джулия, Джеймс-Генри, Мэри, Чарлз-Эдвард и Артур-Герберт. Тут уж ни один комар носа не подточит. Сам он говорил с безукоризненным акцентом. Было время, он слегка шепелявил, но теперь от этого и следа не осталось. Для детей он, на всякий случай, даже придумал родословную. Их мама, объяснит он детишкам, родом с Нормандских островов, а дед (с его стороны) был в известном смысле сорвиголова. «Мы о нем не говорим, но вы имеете право знать, — так и слышал он собственный голос. — Он был сыном мелкого землевладельца из Дорсета, перебрался в город и начал сорить деньгами. Как-то вечером он ввязался в драку, а в результате убили полисмена. Приговор деду вынесли довольно суровый. Я его не помню — был тогда совсем маленький».
Он был убежден, что от этой сказки детям будет куда больше проку, чем от неприкрашенной правды. Однако, помимо него, нашлось бы очень мало людей, на чей взгляд А. Г. Поупсгрову, хозяину ресторации, следовало стыдиться своего происхождения. Он появился на свет в фессалийской деревушке — выжженной, бедной, вонючей и залитой ослепительным солнцем, которого в Англии не увидишь и в самый ясный летний день. На Британских островах солнце не воюет с человеком — не обжигает кожи лучами и не слепит глаз своим блеском. Небо здесь не бывает раскаленным и ненавистным, а сельский ландшафт — выжженным до черноты, и тучи сухой пыли не взметаются в воздух, чтобы припорошить еду и одежду. В Англии тоже есть неприятные запахи, но совсем другие, а главное, они не вечны и подвержены изменениям.
Мальчик Ахилл Папанастасиу был красив той красотой, которая свойственна только маленьким детям Эллады, и он еще в детстве решил, что самое лучшее для него — поскорее убраться из родной деревни. Любой ценой. Спустя четверть века он и в самом деле уже не помнил об этой цене. Но вот как это произошло.
Перед первой мировой войной греческая политика была не такой закрытой, чем после, но в сущности той же самой. Полковник Тезей Теотоки был политиком; во время одной из предвыборных поездок он обратил внимание на юного Ахилла. Полковник отправился к его родителям и купил мальчика, как мог бы купить теленка. Правда, тут потребовалось чуть больше болтовни: полковник порассуждал об Афинах, о широком общем образовании, о возможностях, которые открываются перед личным секретарем политического лидера, и в ратуше эту сделку оформили как усыновление.
Юный Ахилл не замедлил убедиться, что должен оказывать услуги куда более личного свойства, чем предусмотренные обязанностями секретаря. Полковник владел некими частными домами и гостиницами, каковые использовались явно в нарушение законов. Большой беды в этом не было, однако известная осмотрительность все же требовалась, что открывало дорогу осторожному умеренному шантажу.
