– У меня есть для тебя подарок. Эта вещь переходила в моей семье от поколения к поколению, возьми ее, – она сняла с шеи небольшой резной крестик черного дерева и, повесив мне на шею, нацарапала на нем булавкой: «от всех бед». – Он поможет ДОЙТИ ДО КОНЦА…
«И услышал я из храма громкий голос, говорящий семи
Ангелам: идите и вылейте семь чаш гнева Божия на землю. И
видел я выходящих из уст дракона и из уст зверя и из уст лже-
пророка трех духов нечистых, подобных жабам: это – бесов-
ские духи, творящие знамения; они выходят к царям земли
всей вселенной, чтобы собрать их на брань в оный великий
день Бога Вседержителя. И он собрал их на место, называемое
Армагеддон».
Я сделал, как и обещал. Когда стемнело, отправился в место, где должны кое-что знать. Единственное, что меня волновало – инквизиторы наступают на пятки и дышат в затылок. Состояние значительно улучшилось, благодаря Маре, но произошедшее гулким эхом еще вибрировало в голове, будто брошенная в пустой колодец монета.
Чтобы заглушить боль, заскочил в самую занюханную дыру в городе. Кабак идеально подходил для желающих утолить жажду, пропустив пару стаканчиков спиртного. Я часто бывал в этой дыре. Многие считали, что среди местных отбросов мне самое место. Пыль перед дверью исполосована мочой.
При моем появлении кто-то из дальнего угла бара кинулся прочь к черному выходу, споткнулся, упал, но не встал, а затаился в темноте.
Я выбрал столик, у которого танцевала стриптиз женщина в парике безвкусно-соломенного цвета. Дочь порока, боясь, что ее узнают, тем не менее, старалась продаться как можно большему количеству посетителей. Она извивалась передо мной пышными формами, не подозревая, что ни в какое сравнение не идет с женщинами, имевшими на меня виды. Я заказал сотню виски – Джонни Уокер Блю Лейбл. Обожаю этот неповторимый вкус, он просто великолепен.
В ожидании порции жидкого огня я изучал обстановку, но все было, как и раньше. Официантки сновали вокруг с проворностью бабочек-однодневок, неся на подносах по три, а то и по четыре заказа. За раздвижной ширмой едва уловимым шепотом переругивались проститутки – они были близко, однако почти ничего из их брани нельзя было разобрать, и приглушенные звуки нескольких голосов, накладываясь друг на друга, сливались в тихий успокаивающий шелест, будто над головой шумели едва касаемые ветром листья.
В отдалении на улице заржала лошадь, долетел надрывный крик возницы. Один из наркотов за барной стойкой воткнул наконец иглу в вену. Он безуспешно пытался сделать это с момента моего прихода. Убрав шприц в картонный футляр, он сунул его в карман. Судя по маслянистому блеску, который сразу же приобрели его глаза, в шприце был морфей – бог сновидений. Несколько минут он покачивался взад-вперед, а потом бухнулся головой на стол.
Лолита Амелия, почти ребенок, но уже накрашенная, как бульварная девка, принесла заказ, улыбнулась белыми зубами акулы, осведомилась о какой-то ерунде, но я не ответил. Виски стоял передо мной, глубокомысленный, как слеза младенца. Я взял стакан, собираясь сделать изрядный глоток, но не успел коснуться губами кубиков льда, плавающих на поверхности, как чья-то рука с хлопком опустилась на плечо:
– Здравствуй, Альтаир, наконец-то ты здесь, – голос, похожий на стон гомосека прозвучал над моим правым ухом. – Надеюсь, обойдемся без церемоний прощания?
«Чудесный человек! Кто-то любезно доложил ему, что меня можно найти именно здесь, он не ошибся» – эта мысль посмотрела на меня сквозь мутную жидкость в стакане, истолковывая все в черном свете, и я сидел, не поворачиваясь, готовый к убийству. В баре наступила гробовая тишина.
– Не ожидал нас здесь увидеть? – упиваясь вниманием, произнес второй из стоящих за моей спиной.
– И кто же оказал вам подобную услугу, кто в очередной раз предал меня? – я спросил автоматически, пропуская мимо ушей любезности, ведь они правы, какого хрена я полез в крысиное логово, зная, что меня могут поджидать здесь?
– Тот, кто хочет жить, в отличие от тебя.
***
Выходя из бара, я слышу звук текущей мочи. Весь мир – в текучем состоянии. И снова эти улицы. Город похож на бойню. Трупы повсюду. Волки пробрались в город и пожирают их, меж тем как чума и другие болезни вползают следом составить им компанию…
Один из инквизиторов приказал повернуться, и я увидел его лицо. Он растянул в подобии усмешки бескровные губы; зубы блеснули желтые, хищные, острые, словно у зверя, глаза пустые и равнодушные, как у насекомого. Улыбка оставалась на его лице слишком долго, мерзкая и голая, вобравшая в себя все запретное зло, на которое способен человеческий ум. Лицо второго скрывал капюшон, и я решил, что обязательно загляну под него. В руках у каждого по арбалету.
«Настало время вернуться к допотопной хирургии – человеческое тело вопиюще несовершенно». Я спросил:
– Когда-нибудь замечали, что ставни магазинов хлопают, как гильотины? И вообще, почему вы одни, ребята, где же ваши «псы с факелами в зубах», где ваши Domini Canes? Вы совершили большую ошибку.
Пока я говорил, неся полный бред, рука незаметно скользнула под плащ, расчехлила огромный нож для разделки туш и всадила между ног тому, у которого хватило глупости заговорить со мной. Другая рука метнулась к арбалету второго инквизитора, и когда тот успел нажать на спусковой крючок, арбалет был уже слегка отведен, и стрела прошла сквозь плащ, не задев плеча. А уже через мгновение я был фонтаном крови из его рта, носа и мягкой плоти… Он влетел затылком в стену, на которую кто-то недавно отлил, и медленно сполз по ней. Второй инквизитор валялся в луже собственной крови и судорожно скребся ногтями по камню. В уголках его губ запеклась агония, с подбородка свисали нити вязкой слюны.
Я снял капюшон с головы монаха и посмотрел в его лицо. Оно мне ни о чем не сказало, как и лица других инквизиторов, в которые доводилось заглядывать. Староват, лоб и щеки покрыты сетью морщин, седая борода пропиталась кровью из носа. Я мысленно задал себе вопрос: «сколько красоток этот ангел с грязной душой успел обуглить?». Ухватив святого палача за горло, спросил:
– Как тебя зовут?
Он просипел, заикаясь от страха:
– Габриэл.
– Красивое имя, кажется, имя ангела из писания… Так вот, Габриэл, если не скажешь, кто отправил вас по моему следу, я сделаю с тобой то же, что и с твоим братом по вере, посмотри на него.
Я повернул голову инквизитора в сторону скребущегося по брусчатке монаха. Он тут же закивал, я отпустил горло бедолаги. Прежде, чем он потерял сознание, в воздухе влажно хлюпнуло лишь одно слово:
– Баллок.
– Спасибо, приятель. – Я не хотел работать грязно, потому что на меня открылась серьезная охота, но доминиканцы не забудут при случае отомстить за своих, нельзя оставлять свидетелей. «Облей их керосином и подожги. Спичка чиркает о коробок – белая вспышка, сдавленный писк насекомого». Нет, лучше поработать мясницким ножом…
Я принес в бордель бесцветный аромат смерти и теперь ехал в одолженной у инквизиторов упряжке, направляясь в сторону Сите, а сзади в багажном отделении трепыхался фарш из горе-воителей. Но я уже думал о другом. Дорожки сходились. Священнослужитель Баллок был епископом на острове, воскресными ночами проводившим исповедь в Соборе Парижской Богоматери, взять его в другом месте не представлялось возможным.
Был субботний вечер. Одежда после расправы начала выделять тусклый, но отчетливый смрад – смесь запахов пота, крови и плесневелой бумаги. Я не мог отделаться от мерзкого ощущения, что попахиваю бойней, как чахоточный бык. Это сильно путало мысли, а значит, оставшийся до аудиенции день нужно было скоротать в тишине.
***
Я пролез внутрь заброшенной колокольни, возвышавшейся недалеко от собора, и вскарабкался на самый верх. Разместившись у небольшого оконца, прямо под куполом набата, сплошь покрытого паутиной, вслушивался в тишину. Вот уха достигло едва слышное в дали ржание лошадей, а вот чуть различимый шелест – паук плетет паутину отчаяния. Устремив широко раскрытые глаза в теплое марево темноты, я вглядывался в призрачно маячивший в лунном свете и стрекотании насекомых сказочный замок. Его суровый фасад, охраняемый каменными горгульями, широкий свод и леденящая нагота оставались неизменны веками.
В какой-либо праздник как по сигналу с восходом солнца дрогнут множество колоколов. Протяжные надтреснутые голоса аскетичных монастырей подхватываются зловещим и угрюмым голосом Бастилии, ему вторят тяжелые равномерные удары набата Собора Парижской Богоматери…
«И произошли молнии, громы и голоса, и сделалось великое
землетрясение, какого не бывало с тех пор, как люди на земле.
