Мы застаём брата и Папулю в палате. Брат полулежит на кровати, а Папуля сидит на стуле рядом. При нашем появлении, брат встаёт. Поднимается и Папуля, и сразу же берётся за свою мятую сумку из болоньи. Знакомясь с Тоней, он склоняется в учтивом поклоне. Хорошо получается: сдержанно, уважительно по отношению к себе и, одновременно, почти подобострастно. Видна военная выправка. Он тут же прощается с братом, кивает мне:
– Ты не заедешь?
Знает, что не заеду. Вопрос задаётся, чтобы показать какая у нас дружная семья. Так же церемонно он прощается и с Тоней. Видно, что он ей понравился.
Когда папуля уходит, она принимается за брата. Я хотел увильнуть, но было сказано, что и мне полезно послушать.
Началось с вопросов. Как всё было? Когда? Терял ли сознание? Много ли пил? Занимался ли спортом? Брат отвечает игриво: у него всё это уже много раз спрашивали. Получив достаточную информацию, она нам подробно рассказывает, что такое инфаркт и коронарная недостаточность. Брат продолжает глуповато улыбаться. Ему скучно. Он это уже слышал. Лекция получается длинноватой, и потому я думаю о том, как бы у нас с ней всё было в постели.
В какой-то момент она замечает, что её не слушают, и сворачивает своё выступление. Брат облегчённо вздыхает. Воспитывать его в сорок с лишним лет просвещающими лекциями дело бесперспективное. Но ЭКГ надо повторить. Брат упирается:
– Вчера делали.
– Ничего страшного – сделаем и сегодня. Потом ещё и суточный мониторинг надо провести.
– Таскаться целые сутки с аппаратом? – спрашивает брат с деланным испугом. Лицо его искажает гримаса ужаса. Игривость его неуместна, и производит неприятное впечатление. В том, чтобы сутки походить по больнице с коробочкой весом в триста грамм нет ничего страшного.
Они скрываются за дверью кабинета. Мне мучительно хочется, чтобы он выздоровел и стал, пусть не прежним, но, хотя бы, разогнул спину, перестал шаркать ногами по полу, подстриг сальные локоны, свисающие ему на плечи, сбрил бы куцую растительность со щёк. До болезни он был опрятным человеком. Сейчас этого не скажешь. Бегал бы опять по своему цеху; купил бы себе большой автомобиль с широкими колёсами, о котором по-мальчишески мечтает; возил бы на нем свою актёрку в театр, а после удачной премьеры загружал бы её, вместе с корзинами цветов от благодарных почитателей, на заднее сиденье, и вёз, торжественно, по всему Невскому проспекту домой. Но такому развитию событий я ничем не могу поспособствовать.
– А он фрукт у тебя, – говорит Таня, появляясь из-за двери кабинета, – Плохая у него кардиограмма. Плохо и то, что больные обычно интересуются механикой дела, а у него больше иронии. С таким подходом ….
Можно не договаривать – без того всё ясно. Но, не пить – не курить; не завязывать мимолётные знакомства секса ради; не работать, так, чтобы жилы лезли из-под шкуры; и, дойдя до одури, пуститься отдыхать – тоже так, что дым коромыслом и уши в трубочку. Вместо счастливого, внахлёст существования размеренные прогулки по аллеям парка. Приём лекарств – по часам и строгим схемам. Питание только полезными продуктами, а не, боже упаси, шашлыком с костра. Тает во рту, жиром стекает на ладонь. К нему тонкое вино или денатуратную водку – уж как повезёт. Без этого стоит ли городить огород? Я молчу сконфужено.
После ЭКГ Таня отправляется к себе – переодеться. Мы с братом идём в его палату. Мы передвигаемся медленно, взвешенно. Мне трудно выдержать такой темп, но я подчиняюсь.
Кроме кровати брата, у противоположной стены палаты, ещё кровать и больничная тумбочка, прикрытая белой бумагой. Её обладателю два месяца назад делали коронарное шунтирование. Он уже неплохо себя чувствует.
– Завтра выпишется, – мотает головой в ту сторону брат.
Сейчас он серьёзен и смотрит на меня внимательно. Кураж весь вышел. Что сказала Тоня? Что хорошее может сказать врач! Операцию ему делать не надо. Не надо мягче звучит, чем нельзя. Кровать напротив пуста: шунтированный пошёл смотреть футбол. Ему шанс выпал – брату нет. Брат тоскует – я сочувствую.
– Ну что же, – говорит он, – придётся пить таблетки и вести размеренный образ жизни.
В момент принятия столь важного решения появляется Антонина. Брат встаёт, они церемонно прощаются. У брата нет той чёткой сдержанности, которую с лёгкостью демонстрирует Папуля.
Ехать нам недалеко – всего три перекрёстка.
– Буддизм, – говорит Тоня тем же тоном, каким читала свою лекцию, – кроме прочего, проповедует добровольный уход из жизни. Наступает момент, когда человек своё прожил и сознательно подготовленная смерть – благо. Монахи в монастырях, расположенных высоко в горах, наставляют желающих подготовиться к смерти. С суицидом ничего общего. Это осознанное принятие конечности своего существования. Там это переживают многие.
Я молчу – сказать мне нечего. Глубокие снега, ледники, густые туманы, старцы в длинных одеждах, заунывно поющие на непонятном языке длинные молитвы, и при всём этом мой, улыбающийся во всю свою округлую физию братец. Она видит мою оторопь.
– Наши больные ведут себя по-другому: просто не делают то, что необходимо. Пусть будет как есть. Жил так и буду жить дальше, как мне нравится. Не мною отмеряно. Самая опасная позиция для больного. Надо уйти от этого, иначе все усилия пойдут прахом. Тебе надо как-то повлиять на брата – сделать так, чтобы он понял серьёзность положения. Ему тысячу раз было сказано, как надо себя вести. Но он не послушает других. Влияние должно идти исподволь, так чтобы он сам его не заметил.
Как я могу на него повлиять? Брат сам себе на уме.
В сумерках, кажется, что очки её блестят ярче – взгляд делается напряжённее. Слышал ли я что-нибудь о двадцать пятом кадре? Человек даже не подозревает, что его работают. Вот так и с ним надо действовать.
Мне это претит – нечестно и отдаёт чем-то… Нельзя решать за другого, как ему жить. Так мы далеко уйдём. Вложил нужный слоган в телепередачу, и все полетят целину осваивать и кукурузу выращивать. Нечто подобное у нас уже было.
Она недовольна моим ответом. Болезнь даёт право действовать решительнее. Речь идёт о человеческой жизни. Строгие складочки в углах губ. Я обещаю поговорить с ним, хотя уже говорил и, достиг этой беседой немногого. Сегодняшнее решительное утверждение о питии таблеток вместо коньяка, скоро забудется.
Мы уже приехали. Надо как-то снять возникшее напряжение. Она находит тему. Вопрос лаконичен, но сразу о многом: скучаешь по работе? Это мягче чем вопрос Папули на ту же тему, но мне и с ней не хочется обсуждать эту тематику. Я отшучиваюсь:
– Ты про Обезьяна? – вокруг него вилось много наших врачей, но её приглашали для консультаций. Там мы и познакомились. – Поехали к нему в гости.
– Обязательно, прямо сейчас и поедем.
Это называется взять на понт. Надо же сначала позвонить – выписать пропуск. Она касается моей руки – не стоит объяснений.
– Я позвоню, когда дойдёт до выписного эпикриза.
Она выпархивает из автомобиля и, пока я разворачиваюсь, пропадает за дверью парадного. Разворачиваюсь я медленно. Настроение у меня поганое: брату чуть за сорок, а мне и сорока нет, но разговоры с нами ведутся конкретные.
Так явно перед закрытыми воротами меня ещё не ставили. Даже, когда умирала мама, не было такой пустоты. Мне до последнего момента не говорили, что у неё рак. Она бодрилась, не подавала виду. А здесь чуть ли не соучастие какое-то. Повлияй на него исподволь. Ага. Повлияешь на него – как же? Скорее сам он на кого хочешь повлияет.
Тоска сжимает душу. Темнеет рано, и давят меня фонари жёлтые и мостовые тёмно-серые. Гонит по ним сухие листья недобрый ветер. Также он сдует когда-нибудь и меня с братом с Васильевского острова, и с любимой нами Гражданки. Будет Питер и дальше жить поживать, не беспокоясь нашим отсутствием.
Зря она так правду матку режет. Хотя ей виднее – через её руки не один десяток таких, как мой брат, прошёл. Уход из жизни, чуть ли не добровольный. Монастыри в снежных горах, лысые монахи в красных халатах. Двадцать пятый кадр. Лихо у неё всё это соединилось в единое целое. И чувствования брата моего возвышенные, и, равно, лишние болезни его. Мне так кажется – хотя есть и другая точка зрения.
Кто-то машет рукой. Выглядит прилично. Начинается моя работа.
* * * * *
Васильевский остров со стороны залива начали осваивать сравнительно недавно. Долгое время там вообще ничего не было: зыбкие грунты. Питер – морской город – развивался в сторону суши, словно стесняясь своей морской принадлежности. Однако опомнились: намыли песок, укрепили берега сваями и фасады прямоугольных домов подобрались к берегу Маркизовой лужи.
Клиент здесь часто попадается какой-то шалый, пьяный. Ехать ему недалеко – в пределах любимого острова. Заработав первый полтинник, я выбираюсь к Большому проспекту, чтобы оказаться поближе к мосту Лейтенанта Шмидта. Не клюнет по дороге – перевалю через него. На другой стороне Невы – Коломна. Транспорта там меньше, только редкие маршрутки, а желающих ехать достаточно. Отсюда чаще всего просят довести до метро на Сенную площадь. Тоже за пятьдесят. Не много, но и конец не длинный. Скоро наступит время пробок, а здесь проехать можно. Часа за два рублей триста наберётся.
