— Эй, Джон! Эй, Уэсли! Хорек вонючий! — снова заорал он, но ничто не шелохнулось. На самом деле куча эта так старалась не двигаться, что, казалось, шевелится от самих этих усилий. — Джон Уэсли Хорек! — в третий раз заорал Шантеклер.
Тут из-за Курятника донесся тоскливый голос.
— А кроме того,— бормотал он,— раз Доктор придумал для меня имя получше, и если он полагает, что Хорек — лучшее звание для этого несчастного носа, нежели Подстилка, что ж, как угодно. Мало чем в этом мире можно обозначить подобное уродство. Я не Хорек. Я думаю, что я не Хорек. Я был Псом когда-то. Но, обдумывая вопрос еще раз и внимая светлому призыву Доктора...
— Ах ты, балда несчастная! — крикнул Шантеклер Псу Мундо Кани.— Поднимайся же. Сделай что-нибудь!
— Балда,— сказал, вставая, Мундо Кани,— это тоже великое мне одолжение.
— Джон Уэсли Хорек живет вон под тем кленом,— махнул крылом Петух-Повелитель.— Притащи его мне.
Мундо Кани засеменил к роще, всю дорогу беседуя сам с собой. Куча земли стала еще более неподвижной, если такое возможно. Когда Пес добежал, он хоть и не переставал бормотать, но выказал поразительную и совершенно неожиданную прыть. Лапы его мелькали, и земля бурым фонтаном летела между задними конечностями. Среди комьев пронесся, кувыркаясь, пушистый грызун, но не успел он коснуться травы, как оказался в собачьих зубах.
Таким образом, когда Пес вернулся к Курятнику, болтали уже двое, и оба совершенно невразумительно. Один печально бормотал себе под нос о тех и других именах, пробуя, какое из них наилучшим образом подходит его вытянутой физиономии. На это он был способен даже с мехом во рту. Другой пискляво выпаливал по сто слов в секунду, и все сплошь протесты и категорическое свое несогласие.
Когда они прибыли к Курятнику, Шантеклер заорал: «Заткнитесь!» — и они послушались.
Только сначала Мундо Кани промычал: «М-мумф клумф», — что означало: «Как любезно было с твоей стороны попросить меня сделать это. Может, мне стоит откусить ему башку?»
Но так как его никто не понял, то Петух не ответил ему одним манером, а Хорек не ответил другим.
— Берилл, принеси скорлупки, — распорядился Шантеклер, по-прежнему надменно возвышающийся над Курятником. Пока она ходила, он повернулся к Хорьку, свисающему из пасти Мундо Кани. — Джон Уэсли... — начал он, но Хорек не дождался окончания.
— Не Джон! — заверещал он. — Никакой не Джон У. из семейства У. Поищи где-нибудь еще. В других норах, в других ямах. Камни ворочай. Корни корчуй. Тряси деревья. Ищи злодея. А Джон У. — он не злодей. Не делал он этого!
Сердце Хорька так билось, что у Мундо Кани рябило в глазах.
— Делал что? — спросил Петух.
— Это! Это! — вскрикнул Хорек. — То, что привело маленькое тельце Джона в пасть этого чудовища. Что бы то ни было. Петух знает. Хорек не знает. Ох, вели Псу отпустить меня. Джон промок, весь промок.
В это мгновение из Курятника вышла Берилл с пустыми скорлупками и скорбью в глазах.
Увидев ее, Джон Уэсли примолк.
— Джон Уэсли, — провозгласил Шантеклер,— нзгляни на эти скорлупки.
— Скорлупки, — уныло сказал Хорек. — Совершенно несомненные скорлупки.
— И пустые, — добавил Петух.
— Пустые, — подтвердил Хорек, неожиданно став скупым на слова. Он осознавал трагическое значение выеденных яиц. Он осознавал утрату детей, кое для кого никакими карами не восполнимую. — Вот оно что, — простонал он.
— Мне известны твои прошлые делишки, — сказал этот кое-кто. — Я знаю, что ты на это способен.
Хорек разом оцепенел. Мундо Кани поперхнулся.
— Прошлое есть прошлое. Прошлое — не настоящее. Делал не значит делаю. Давеча не то, что нонича. Что было, то прошло, — вновь отчаянно заверещал Джон Уэсли. — Такое! О, только не Джон.
Некоторое время Шантеклер размышлял, пристально глядя на Хорька. Затем с леденящим спокойствием промолвил:
— Если это не твоя работа, Джон Уэсли, если мы не обвиняем тебя за детей, проглоченных прежде, чем они явились на свет, тогда чья это вина? Здесь, передо мной, назови имя, Джон.
Хорек закрыл глаза и ничего не ответил. Он трепетал.
— Мумф румф,— заговорил Мундо Кани, пилимо встрепенувшийся от этой тряски. Он имел в виду: «Кто-то поужинал таким ужасным образом, и дело сделано».
Но тут Шантеклер нарушил молчание кукареканьем и приказом:
— Имя, Джон Уэсли! Это тот или иной из тех, кто питается детьми. Тот у меня здесь, готовый для наказания. Иной мне неизвестен. Следовательно, пока я не получу имя, Джон Уэсли, это будешь ты!
— Ай,— взвизгнул Хорек тоненьким голоском.
Глаза его распахнулись и пытались заглянуть в каждый угол, в каждое укромное место вокруг.
— ИМЯ! — заревел Петух.
— Незер,— поспешно визгнул Хорек.
— Крыс Эбенезер?
Итак, имя было названо. Хорек отстоял себя самым наилучшим образом, каким только возможно было отстоять себя в собачьей пасти.
— Крысы есть крысы, были, есть и во веки веков останутся,— заверещал он.— Хорьки меняются. Но крысы остаются крысами!
— Крыс Эбенезер, — мрачно произнес имя Петух.
Вдруг Курятник будто взорвался, и тридцать куриц одновременно вырвались из дверей. Они услышали имя.
Суматоха заставила Мундо Кани винтом закрутиться и открыть рот. Мокрый Хорек свалился на землю. Мечущиеся куры заполонили весь двор, пока Хорек убеждался в целости лап и бросал колючие взгляды на Пса.
— Можно покусать Хорька,— бормотал он. — Пса тоже можно покусать.
Мундо Кани тем временем обливался слезами.
— Белое очарование,— рыдал он, трогая лапой курицу за курицей.— Очарование белого. Как же так получилось, Повелитель Вселенной, что ты определил цыплятам подобное изящество, а меня наградил бурым проклятием в виде шкуры?
Но комплимент не нашел отклика среди кур, что в панике носились вокруг.
— Кок-кок-стой! — кукарекал Шантеклер с конька крыши. — Кок-кок-спок-спок! Кок-кок-тихо! КУ-КА-РЕ-КУРЫ-ПРОКЛЯТИЕ-ПРЕКРАТИТЬ!
И они прекратили. Все они замолкли. Все, кроме Мундо Кани, у которого в лапах было белое перо, а в носу насморк.
В наступившей тишине сначала одна Курица, а затем еще одна направились к известным им одним местам во дворе и принялись скрести мягкую землю. Были вырыты небольшие ямки. Халцедон вынула что-то из своей ямки и принесла туда, где сидел Шантеклер. С величайшей осторожностью она положила свою ношу на землю. То же повторила Гиацинт; а то, что они положили к подножию своего господина, оказалось яичной скорлупой.
