Присутствующие воздали подобающую хвалу каждому стиху. Я наклонил голову в знак благодарности. Потом прочитал газель Мирзы-сахиба.
Следующим выступил один приезжий поэт по имени Мазхарул-хак, который случайно попал в наше общество. Он прочитал такое стихотворение:
Мушаиры обычно у нас проходят так,Как вам сейчас расскажет в стихах один чудак.Над праздником газелей смеется он порой,Над эхом нежных трелей смеется он порой.Учтивостью опасной не очень тешит он,Но и в хуле напрасной не очень грешен он.Там не конец ли света, помилуй нас аллах?Да нет, парад поэтов, помилуй нас аллах!Там шествуют порты в венках своих стихов,И каждый за собою ведет толпу льстецов.Кто видел, чтоб властитель без подданных гулял?Его сопровождает орава подпевал.Газели он, как знамя, несет перед собой,И войско подхалимов за ним стремится в бой,Идти на бой со свитой ему прямой расчет, —Иначе, кто на свете хвалу ему споет?Один в слепом восторге весь корчится: «Вах-вах!»Другой до боли в горле вопит: «Велик аллах!»«Прекрасная манера! – один в толпе поет. —Ах, рифмы, словно жемчуг, а стиль – не стиль, а мед!»Иной хвалебно блеет: «Ну что сказать, друзья?Ведь лучше не сумеет никто сказать, друзья!Ах, он непревзойденный певец в кругу певцов,Он всех пленил узором и музыкой стихов!Ах, он среди поэтов единственный такой,Ах, он Мирзу и Мира[16] давно затмил собой!Их жалкие творенья – всего лишь звук пустой,Возможно ли равнять их с такою красотой!Их рифмы, их редифы, их стиль – и смех и грех,Клянусь самим аллахом, он в мире лучше всех!Он нежный и могучий – тому свидетель бог,Он лучший среди лучших – тому свидетель бог!Цветник его газелей – волшебный дар небес,Ах, это не газели, а чудо из чудес!За каждым нежным словом найдешь глубокий смысл,За каждым бейтом[17] новым найдешь глубокий смысл.Ну кто из вас посмеет стихи читать при нем?Ну кто из вас посмеет газель слагать при нем?Ах, стиль его творений – благоуханный сад,Ковер его сравнений – благоуханный сад.Вопрос решен бесспорно, вопрос давно решен,Он, только он великий, великий – только он.И так, и сяк, и этак – во всем он лучше всех,Он первый из поэтов – во всем он лучше всех.Ах, он себе, конечно, цены не знает сам,А вы у нас спросите, мы все расскажем вам!Ах, он вдали от мира витает в облаках,Вся лирика отныне живет в его стихах!Когда и где средь смертных творил такой поэт?В веках таких не знали, да и сейчас их нет!»Так обольют поэта хвалой своей они,Что даже стих утопят в потоках болтовни.Восторг их лишь досаду способен пробудить,Поэта лишь унизит их мелочная прыть.Ему бы постыдиться, а он безмерно радИ с жадностью вдыхает хвалы нелепой чад.Едва он рот откроет, восторг у них готов —Все шапки вверх швыряют, не слушая стихов.А если кто их песням в толпе не подпоет,То ревностная свита пускает палки в ход,Чему тут удивляться? – бывало так не раз,И даже перепало и кой-кому из нас.Поэты церемонно плетут гирлянды строк,Сгибаются в поклонах и тянут каждый слог.На вид они спокойны, но только посмотри,Как чванство незаметно грызет их изнутри,Как отданы их души гордыне в кабалуИ как они без меры себе поют хвалу,Сомнения любые зальют потоком слов,На дерзкие вопросы ответ у них готов:«Сравненья нам послушны и рифмы служат нам,Мы славу заслужили и рады похвалам!»О, как они красивы, – помилуй их аллах!О, как они спесивы, – помилуй их аллах!О, как они капризны, о, как они тонки, —Изящные поэты, газелей знатоки!Ни искренность, ни правда для лести не нужна,А если нет в ней правды, какая ей цена?Никто у них не спросит, к чему им этот вой,Никто из них не скажет, в чем соль хвалы пустой,Какая в лести сила? Какой в обмане прок?Нет, я готов открыто принять любой упрек,Я к искренним советам прислушаться готов,Я сам найду дорогу сквозь путаницу слов.Мне некого бояться, мне правда не страшна,Я в лести не нуждаюсь, мне истина нужна.Не по душе мне горы безмерной похвалы,Я не терплю позора безмерной похвалы,Не нравятся мне нравы поэтов и певцов,Не нравятся мне нравы изысканных творцов.И если для поэта другой дороги нет,Готов я отказаться от звания «поэт».
Нелицеприятные слушатели очень хвалили это произведение, провожая одобрительными возгласами каждое двустишие. Мунши-сахиб пришел в экстаз, Умрао-джан тряслась от смеха, а о том, что было со мной, и не спрашивайте.
Затем выступил Ага-сахиб.
– Послушайте более тонкие мысли, – предложил он.
О, талия твоя, как крестик, – она с ума меня сведет.Тот, чья душа грубей каната, изящной мысли не поймет.
– Благодарю вас, – сказал Хан-сахиб. – У меня как раз такая душа. Но объясните, ради бога, при чем тут крестик?
– Хорошо, слушайте. Счетоводы, когда они заполняют колонки, ставят крестик – знак «нет» – там, где отсутствует цифра. Отсюда мы делаем такой вывод: талия красавицы до того тонка, что ее можно назвать невидимой. С другой стороны, в крестике обе черточки, так сказать, рассекают друг друга в середине. Применяя это сравнение, поэт кочет показать, что возлюбленная его как бы рассечена в талии, но тем не менее верхняя и нижняя половины ее тела неразделимы.
– Не понимаю! – удивился Хан-сахиб.
– Пока этих тонкостей не касайтесь. Далее, почтенным господам известно, что в математике крестик служит только знаком сложения, а взятый сам по себе никакого значения не имеет. Следовательно, поэт хотел сказать, что талия хоть сама она как бы и невещественна, соединяет обе половины тела его возлюбленной.
– Хватит, хватит! – взмолились слушатели. – Тут уж тонкость мысли дошла до крайности. Ваши стихи поймет только тот, кто постиг все науки.
– Потому я и не читаю их кому попало. Как жаль, что наш покойный учитель не дожил до этого дня, а то мои стихи заслужили бы хоть капельку похвалы. Но в наши дни истинных знатоков поэзии почти не осталось…
Когда чтение стихов закончилось, подали фруктовое мороженое. Гости отдали ему должное и разошлись. Тогда разостлали дастархан,[18] и мы с мунши-сахибом и Умрао-джан сели за еду.
– Пожалуйста, повторите то двустишие, которое вы прочитали в самом начале, – обратился мунши-сахиб к Умрао-джан.
Умрао-джан прочла:
Кому я сердца стон поведаю, Ада?В своих скитаниях весь мир я обошла.
– А жизнь у вас, наверное, была прелюбопытная, – сказал мунши-сахиб. – Так я подумал после того, как впервые услышал ваши стихи. Расскажите нам обо всем, что вам пришлось пережить; наверное, получится очень занимательно.
Я поддержал мунши-сахиба, но Умрао-джан стала отнекиваться. Наш любезный мунши-сахиб с юных лет страстно увлекался литературой. Кроме «Тысячи и одной ночи» и «Истории Амира Хамзы»,[19] он проглотил все тема «Цветника воображения».[20] Не было такого романа, которого он не прочел бы. Но когда, после нескольких дней, прожитых в Лакхнау, перед ним открылась истинная прелесть речи, заметная лишь в устах тех, кто по-настоящему ею владеет, его перестали привлекать нелепые повествования большинства романистов, их вычурный язык и ханжеские, проникнутые ложным пафосом рассуждения. Ему очень нравилось, как говорят жители Лакхнау – люди со вкусом. Стихи, которые прочла Умрао-джан, внушили ему надежду, что и рассказ ее будет занимательным. Так или иначе, страстное любопытство мунши-сахиба и мои настояния вынудили Умрао-джан покориться и рассказать нам, хоть и против желания, свою жизнь.
Надо признать, Умрао-джан оказалась весьма умелой Рассказчицей. И в этом нет ничего удивительного: во-первых, она получила образование, а во-вторых, воспитывалась в кругу танцовщиц высшего разряда. Кроме того, ей не раз случалось беседовать со знатными людьми и даже с членами шахского дома;[21] она имела доступ в шахский дворец, и чего только не довелось ей увидеть и услышать.
По мере того как она рассказывала, я тайком от нее записывал все, что слышал. Когда же рассказ окончился, я показал ей черновик своих записей. Умрао-джан очень рассердилась на меня, но было уже поздно. В конце концов она поняла это и смирилась, – даже сама прочла рукопись и кое-где внесла небольшие поправки.
Я знаю Умрао-джан еще с той поры, когда она была совсем молодой женщиной. В те дни я и сам нередко сиживал у нее и ничуть не сомневаюсь, что все рассказанное ею – все до последнего слова – чистая правда. Однако это мое личное мнение, а читатели вольны думать, как им заблагорассудится.
Мирза Русва
1
В какой истории для вас есть больше прелести, мой друг?
