Наш небольшой эскадрон делился на три взвода по тридцать два человека. Каждый взвод приравнивался к классу и в таком составе мы ходили на занятия, учебу и все прочее. И проучиться вместе должны два года.
У взвода имелась отдельная спальня с высоким потолком и большими окнами. В два ряда там стояли койки, заправленные одеялами. В изголовье каждой имелся высокий металлический штырь, предназначенный для сабли и фуражки. На табурет вечером аккуратно складывалась одежда. У стены под углом от пола до потолка имелась лестница, по которой нас каждое утро заставляли залезать без помощи ног в качестве зарядки. Вдоль другой стены тянулся длинный ряд составленных в козлы винтовок. После героического, полного славных страниц, но все равно болезненного поражения в Крымской войне в армии произошло перевооружение. Мы, как и большинство конных частей, получили капсюльный укороченный кавалерийский карабин образца 1856 г. Он использовал расширительные патроны Миньё и его скорострельность составляла два прицельных выстрела в минуту.
— Здравствуйте, юнкера, — когда мы остались одни к нам сразу же завалился старший класс, который должен был нас опекать и вообще, держать в «сухом» теле.
— Здравия желаем, господа корнеты, — мы все вскочили и выстроились в шеренгу. Я действовал, как и остальные. В целом, все выглядело достаточно наивно, но я не ворчал — знал же на что иду, поступая в Старую Школу.
— Я корнет Остроградский, — от старших говорил невысокий подтянутый парень с густыми черными бровями. — Я и мои товарищи желаем знать, как вы намерены учиться? По уставу? Или по славной традиции? — он для порядка оглядел нас, запугивая взглядом, и хорошо поставленным голосом гаркнул. — Справа налево, по одному, отзовись!
Все до единого в нашем взводе отвечали одинаково: — по славной традиции. Это значило, что мы полностью подчиняемся старшим, а отношения наши регулируются традициями. «По уставу» учились те, кто хотел избежать цуга — местного аналога дедовщины. Их называли «красными», бойкотировали и не уважали. Да и потом, уже в полках, через знакомых передавали, что они «уставники». Их всячески затирали, отодвигая от должностей и наград. «Красные» юнкера явлением считались редким и постыдным. Таким, к примеру, оказался или еще только окажется известный маршал Тухачевский.
— Хорошо, — продолжил Остроградский. — Тогда помните, что каждый из нас для вас есть «дядя». А вы, первогодки, есть «звери». Господа корнеты, прошу выбрать своего зверя.
Каждый из второкурсников получал персонального новичка, над которым брал шефство.
— Я возьму его, — ко мне подошел русый корнет и представился. — Олив Сергей. Для вас, юнкер, «дядя». А вы теперь мой «племянник». Как ваше имя?
Первые два месяца запомнились бесконечной муштрой и мелочными придирками из-за всего на свете. Придирались корнеты, преподаватели и конечно, «дядя» Сергей Олив. Как и каждый «зверь», я должен был в самые короткие сроки выучить про своего «дядю» все самое важное. Например, как имя той девушки, которая ему нравится на этой недели? В какое кафе или ресторан он собирается испить кофию во время следующего увольнения? В каком полку он мечтает служить после выпуска, и все в том же духе. Он же знакомил меня со славными традициями русской кавалерии.
Такими нехитрыми способами добивались лишь одного — отсеять до присяги слабохарактерных, нерешительных, боязливых. Ежегодно в течение первых месяцев Школу покидало некоторое число новичков. Из нашего класса ушли четверо, не выдержав суровых издевательств.
Ну, как суровых… Да, местным они казались суровыми. Мне же, после российской армии и той дедовщине, жить было легко и временами даже весело. Тем более, кулачные расправы и любое физическое воздействие в Школе категорически запрещались. Нарушителя с треском выгоняли. Но здесь таких не находилось. И оскорблять нас никто не имел права. Ни единым словом. Так воспитывалась честь будущих офицеров.
За нарушения сажали на гауптвахту, заставляли отжиматься и приседать до трехсот-четырехсот раз. Или заставляли заниматься строевой подготовкой, доводя до автоматизма развороты, повороты, отдание воинского приветствия и прочие штучки. Подобное и называлось страшным для многих словом «цуг».
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Саму присягу обставили торжественно и красиво. Вновь присутствовал император, военный министр и свыше дюжины генералов. После устроили банкет. Наш класс продолжил веселье вечером, умудрившись протащить шампанское и вино. Этот славный юнкерский ужин назывался «собакой». А тех, кто отказывался принимать в нем участие, выбросили из кроватей.
В полночь, уже порядочно под хмельком, мы устроили «ночной парад». Каждый из нас, кто несколько часов назад принес присягу, должен был раздеться до нижнего белья, надеть пояс и саблю, на босы ноги — шпоры, а на голову — фуражку. В таком виде все три класса выбрались в коридор, где корнеты принимали парад, который закончился воинственными криками и бегом сотни голых юношей со шпорами и саблями. Было много шуток и смеха. Дежурные офицеры старательно делали вид, что ничего не слышат и не видят. А корнеты, признав нас полноправными братьями по оружию, с того дня стали относиться к нам заметно мягче.
Верста* — чуть больше километра, 1066 метром.
Глава 3
— Расскажите-ка мне Соколов, коль у вас такая фамилия, про бессмертие души рябчика, — любил спрашивать Сережа Олив. В Старой Школе все друг к другу обращались на «вы». Форма «ты» считалась допустимой лишь среди друзей по обоюдному согласию.
Причем, каждый первогодка имел право обратиться в «корнетский комитет» если усматривал «издевательство над его личностью», а не сугубым званием «зверя».
— Бессмертной душа рябчика становится ровно в тот момент, когда его тушка попадает в живот благородного корнета, — бодро отвечал я, стараясь всеми силами сохранить невозмутимость.
— Верно. А теперь, молодой, поведайте «дяде» что звезды говорят о моей любимой Машеньке? Возможно ли наше счастье? — «любимых» корнеты меняли как перчатки. Иногда им было достаточно увидеть на улице красивую барышню, и все, их впечатлительное сердце разбито навеки. Вернее, до следующей миленькой девушки, которая могла появиться через десять минут.
— Так точно! Когда Сатурн войдет в Рака, все сложится самым благоприятным образом, — говорил я первое, что приходило в голову. Олив ржал, как конь, вполне довольный моей сообразительностью.
— Соколов, может, вы и еще что ни будь нам расскажете? — обычно интересовался кто-то из старших.
— Почему бы и нет. Как вам такое? В деревню гусары ворвались настолько стремительно, что Марфа до сих пор твердо верит, что отдалась облаку пыли, — моя шутка вновь вызвала взрыв оглушительного хохота. Но я особо не увлекался. Мне требовалось составить о себе вполне определенное мнение. Да, я мог пошутить, но не чрезмерно, а то потеряю всякий авторитет.
Вообще, веселых и остроумных офицеров в полках ценили. Гарнизонная жизнь была зачастую довольно скучной, и потому юмор приветствовался. А «казарменный» юмор, то есть на грани фола и приличия, тем паче. Хотя, некоторым впечатлительным и возвышенным дамам подобное казалось неприемлемым. Веселые кавалерийские шутки и остроты выглядели в их глазах чем-то пошлым и слишком простым. Ну, тут уж каждому свое. Я в этом вопросе придерживался Ярослава Гашека, который говорил, что если у него есть возможность сказать, что человек «пустил ветры» или «наблевал в супницу», то он так и напишет, и не будет терзаться муками совести по поводу подобной грубости. Хотя, не уверен, что помню Гашека дословно, но что-то подобное он точно говорил.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Предметов, которые предстояло освоить кадетам, оказалось много. Тактика, военное дело, топография, военная администрация, артиллерия, фортификация, право, гигиена и черчение. Практически всем без исключения нравилась иппология — наука о лошадях. Так же проводились занятия по закону Божьему, русскому, французскому и немецкому языках, математике, механике, географии, физике, истории и экономике. А в конце каждого года проходили полевые сборы. Пожалуй, это было самое любимое время для всех. И для нас, и для преподавателей. А любимое оно было потому, что на целых две недели мы выезжали «в поле», где ставили палатки и разбивали временный лагерь, готовя еду на костре и радуясь жизни.
