— Вот ведь куда вас метят-то! — обернулся Иван Самойлыч к вахмистру.
— Воля начальства, — покорно-виноватым тоном сказал Корнеевич.
Лично я знаю его, Корнеевича, как человека мягкого, полированного, и — конечно — педагог он не первосортный, но и не очень плохой, а в своей среде — один из лучших. И когда он говорит об ослаблении дисциплины, в нем говорит огорчение профессионала, которому хотелось бы представить порученную его обучению малолетнюю команду именно в таком блеске и щеголеватости, каких он достигал когда-то в полку, — но команда туго поддается серьезной шлифовке… И помочь нечем. Отсюда — грустный тон…
— А требования все усиливаются, — говорит, вздыхая, Корнеевич: — генерал требует, чтобы и словесность знали, и сокольский гимнастик, и ружейные приемы, и ученье пешее по конному… И чтобы оружие у всех было исправное. А как их заставишь справить оружие? Старикам на сборе стал атаман докладывать, чтобы на станичную сумму пики хоть справить, — зашумели все: «Не надо! пущай лучше учат аз! буки! Больших, мол, перестали учить, а с малыми забавляются! не надо!..» Что же с ними поделаешь? Рази нашим втолкуешь, что начальство требует? Вот 2-го числа штаб-офицер приедет оружие осматривать, а что я им покажу? Рази это оружие?
Корнеевич взял кривую пику из рук у мальчика Мохова, торчавшего перед нами вместе с группой любопытствующих своих сотоварищей. Вахмистр пренебрежительно потрогал широкий ремень, болтавшийся на пике. Мохов, погромыхивая носом, сказал с гордостью:
— Это служивский ремень, г. вахмистр, папанька его со службы принес. А вот ножны у меня плохие… Папанька от старых саней отодрал железо, обил, а она не держится… разорилась…
— Нос-то высморкай! — сурово сказал Корнеевич, возвращая пику своему левофланговому.
— Диковинное дело, что это такое! — продолжал он, обращаясь к нам: — больших, действительно, перестали учить, а маленьких вот… Говорят, Государь Император даже смотрел?
— Смотрел.
— Диковинное дело!.. А больших вот в лагерь теперь соберут, — они никак ничего… Слоняются, как неприкаянные…
В казачьих войсках существовал так называемый приготовительный разряд: казаки-малолетки, т. е. достигшие 20-летнего возраста, проходили краткий курс строевого ученья в станицах, а затем в майском лагерном сборе, одновременно с казаками второй и третьей очереди. В годы общественного движения, когда и казаки, призванные к усмирению, стали волноваться и роптать на тягость службы, власти пришлось сделать уступки: приготовительный разряд упразднили, в видах облегчения экономической тяготы, лежавшей на казаках в связи с «образом их служения», осенние и зимние учебные сборы в станицах отменили. Но эти шесть недель — в общей сложности — ничуть не облегчили казака: центр тяготы как был, так и остался в огромных расходах на снаряжение в первоочередные полки, а расходы казака на этот предмет не только не уменьшились, но заметно возросли — цены на строевых лошадей за последнее десятилетие, например, поднялись вдвое… Отмена же приготовительных учений отразилась заметнее всего лишь в том, что молодые казаки сменных команд, за отсутствием предварительной военной шлифовки, стали походить на мужиков — обстоятельство, огорчавшее не одного службиста Корнеевича…
— Да, вот на этих сопляков теперь больше уповают, — с осторожной усмешкой говорит он, пренебрежительно кивая на свою команду: — войсковой наказный атаман приказ по войску отдал… Так как войско наше всегда на первом самом плане состояло по службе и по дисциплине, а сейчас военный дух потеряли; в других местах детей уже на высочайший смотр представляют, а мы к этому без внимания и без забот, хотя и давно обучаем… Надо, чтобы и у нас было не хуже других: военный дух не терять! и первым долгом внушать подчинение и дисциплину!
Корнеевич строго поднял палец и посмотрел на нас внушительным взглядом.
— Что же, успех-то есть?
Корнеевич не сразу ответил.
— Внушать-то внушать, — сказал он в невеселом раздумьи — все это очень прекрасно! А как им внушишь — вот это вопрос!.. Вот сейчас оружие это у них — и уж ни одной собаки они не пропустят, чтобы не подразнить! Уж они ее доймут да доймут… А то в глаза ширять один другому зачнут — того и гляди, искалечат кого-нибудь… А девчонка ежели попадется из церковной школы, — давай за ней, с пиками… И ведь какие арнауты, с-ны дети: от земли не видать, а уж норовит под подол… Кавалерия, — словом сказать!..
— Ну, вы вот что, Елисей Корнеевич — мягко перебил его учитель: — займитесь-ка с ними еще минут двадцать тем… как это?.. взводным ученьем… А тогда уж в класс…
— Слушаю.
Вахмистр приложил руку к козырьку и тотчас же крикнул своим разливистым голосом:
— Нну, смирно-о!.. стройсь…
Пестрая команда не сразу успокоилась и выровнялась. Человек двух пришлось вахмистру выхватить из фронта и поставить на колени у забора — там земля была чуть-чуть посуше, чем среди двора. Минут через пять снова перекатывалась зычная команда и звонким стеклом откликались дружные детские голосишки.
— Шаг на месте!
— Р-раз — два!.. Р-раз — два!..
Мы смотрели, как две сотни детских ног — в чириках, в худых, заплатанных, покоробленных сапожонках — топтались на одном месте, стараясь попасть в такт. Укреплялось ли этим в детских головенках уважение к порядку и власти, внедрялись ли воинственные навыки — Бог ведает. Но точно, подчиняясь налаженному, завораживающему ритму, смирная жизнь нашего уголка с ее обыденным трудом, заботами и терпением, с ее короткими радостями и долгими, прочными скорбями, топталась на месте в покорном и безбрежном молчании под какую-то далекую, неведомую, но властную команду…
Пусть это далеко от нас — шум и гул бурно несущейся жизни, неустанные заботы и попечение о славе и мощи какого-то отечества, какие-то сферы и борьба влияний, течений, кружков, лиц, партий, собирание даней и их расточение, — отраженная ими зыбь через топкие дороги, через непроездные овраги и балки докатывается и в наши немые степи — в образе предписаний и приказов. Предписано, чтобы у школьников были шашки, пики и винтовки, — делать нечего, надо исполнить: отдирает мой станичник от саней старую жесть и из планок мастерит ножны для деревянной, выструганной им шашки; от старых граблей отрубает держак и выстругивает пику, а за изготовление винтовки несет четвертак столяру Жарову. Все это на алтарь будущей мощи и славы отечества…
— Раз начальство требует — никуда не денешься, — говорит он рассудительно покорным тоном: — такое ученье… а не учить — нельзя…
* * *
А 2-го числа — точно — приезжали штаб-офицеры с адъютантами. Произвели смотр одновременно и нашим потешным, и второй очереди казаков, ожидавшей со дня на день мобилизации. На тревожном пороге грядущих событий, которые уже втягивали в свое гигантское колесо и наш далекий, безвестный уголок, он был таким же смирным, простым, тихим, чуждым шума и треска, равнодушным к грохочущей жизни центров, издали такой как будто большой и пугающе важной…
Играл трубач сбор, и в осеннем влажном и чутком воздухе звуки трубы звенели нежным серебром, бежали вдаль и ввысь, оживляли тихие, утопающие в грязи улички весело поющим, играющим зовом. На майдан — станичную площадь — тянулись казаки в шинелях и папахах, за ними на строевых конях верхом бесстрашно гарцевали по лужам ребятишки, ликующие и счастливые, оттого, что дождались случая побывать в роли больших. Бабы на маленьких тележках везли амуницию и военное снаряжение своих супругов, в домашней жизни не очень любивших обременять себя такими делами, которые и бабам под силу…
Вывел на смотр свою потешную команду и вахмистр Елисей Корнеевич. Толстый, коротконогий офицер с седыми усами произвел поверочное ученье. Ребята с звонким счетом делали шашечные и ружейные приемы, повороты, построения, осаживания, примыкания. Офицер сучил ногами, указывая, как делать шаг на месте. Командовал:
— Пики на ру-ку! К но-ге. Боевые круги!..
— Раз-два! раз-два! — звенели детские голоса — немножко менее бойко и согласно, чем во дворе школы.
Стеной стояла пестрая толпа в шинелях, в тулупах, в пальто, шубах и кофтах, в папахах с красными верхами и в платках всех цветов. Сотни лошадей топтались, ржали, чмокали копытами по грязи. В широких лужах отражалось серое осеннее небо, нахохлившиеся хатки с белыми, мокрыми стенами, журавцы, голые вербы…
— Раз! раз! раз! — сипло, но с увлечением кричал полковник.
— Раз-два! раз-два! — как битое стекло, звенели детские голоса.
Но были так нестрашны, так мало серьезны эти воинственные звуки под низеньким, серым небом, среди растрепанных хаток, на топких берегах неоглядных луж, в мирной, зябкой, знакомо-будничной обстановке. Бродила снисходительная усмешка по лицам пестрой, молчаливой толпы, — кажется, никто не думал в ней, что на этой потехе зиждется будущая военная мощь отечества… Иные какие-то думы реяли над тихой этой жизнью, повинной вечной работе и сухоте, — смутные думы на пороге больших, закутанных тайной событий…
