— Война скоро кончится? — спросил он тихим голосом, припоминая что-то.
— Теперь скоро.
— Пора, пора. Я был солдатом в первую мировую, — сказал он, рассеянно мигнув, и пошел за амвон.
Иван посмотрел на его мужицкую спину, неопределенно подумал: «Сложная у людей жизнь».
Они вышли из церкви. В открытую дверь были видны сгорбленные спины старух. Одна, маленькая, все еще истово, надрывно крестилась… Иван сбил на макушку шапку и скорым шагом пошел со двора. Он хотел сказать что-нибудь значительное, большое, но не мог выразить своего чувства словами; все слова ему казались маленькими и ничтожными в сравнении с тем, что было в его душе и что было во всем этом мире.
Повернувшись, Иван глянул на город.
Из сизой мглы отступившей ночи по лобастым холмам — раньше тут лежали проспекты и площади с зеленью в скверах — громоздились молчаливыми отрогами развалины, уходя к горизонту, зарываясь в низкие тучи. Яркое всплывало из развалин солнце, и в чистом его свете еще страшнее казалось содеянное людьми.
С соборной крыши кидал одинокие клики ворон.
X
Основным учреждением, в котором нуждались как в воздухе люди, отыскивая следы убитых или живых, было справочное бюро. В Смоленске оно лепилось в полуразвалине: в комнате стояли впритык три стола, за ними сидели работники. В большом шкафу лежали папки.
Бориса Николаевича Стернякова, мужа Ирины, оказывается, вовсе не нужно было искать в бюро: просто спросить у любого, и тот показал бы.
Иван знал, что Стерняков какой-то большой начальник, а стало быть, его легче было искать, чем сестру, хотя та и носила его же фамилию. Он так и сделал. По тем почтительным интонациям в голосе, какие звучали у пожилой служащей справочного бюро, когда Иван назвал фамилию Стернякова, он без труда догадался, что фигура эта крупная и важная в городе. На улице, когда вышли из бюро, закричал напропалую ребенок. Кое-как успокоили. Молоко уже все вышло.
В центре города возвышался большой дом с четырьмя колоннами. Иван ринулся к нему, но оказалось, что здесь располагались руководящие организации. А вот дом в четыре этажа — там жили люди — стоял напротив, через улицу и виднелся сквозь жиденькую аллею молодых липок. Тридцатая квартира находилась на четвертом этаже. На металлической табличке было написано: «Б. Н. Стерняков».
«Странно, как в кабинете…» Иван подтянул ремень, только теперь обнаружив, что шинеленка у него совсем никудышная, прожженная и обтрепанная; зря поторопился ехать, можно было бы подождать сутки и получить новое обмундирование. Из почтового ящика выглядывала кучка писем.
Шура неуверенно и покорно топталась за ним в своих больших подшитых валенках.
Позвонили. За дверью послышался детский голосок.
В глубине квартиры зашелестели шаги или шорох платья, появилась женщина в мягких тапочках и радужном, обрызганном желтыми цветами халате. Ирина была старше Ивана на девять лет, кончила перед войной театральное училище, стала актрисой, ею все гордились в деревне — эта не станет хлебать щи лаптем, как их хлебала родня. Она тогда, наезжая к ним, ходила какая-то недоступная для мирских дел, для нехитрых деревенских забот, снисходительно улыбалась, носила высоко красивую голову, а Иванов отец кряхтел, скрипел стулом и говорил веско:
— Высоко летает — птица не наших небес. Актриса!
Сейчас Иван стоял немного боком, чтобы Ирина не сразу его узнала.
— Вам, товарищи, кого? — холодно спросила она, вежливо рассматривая лицо Шуры.
С тех пор как подошли к большому дому и потом поднимались по лестнице на четвертый этаж и она смотрелась в обломок зеркала, словно не узнавая себя, Шурой овладело безотчетное чувство страха; сейчас под взглядом этой необыкновенно красивой женщины, который был направлен на нее, она готова была заплакать или повернуться и бежать назад.
«Боже мой, я тоже когда-то была такая, нетронутая, чистая». Ирина грустно вздохнула.
— Переночевать бы… — Иван согнулся, как бы кланяясь и тая усмешку.
— В городе, кажется, функционирует Дом колхозника.
Тогда он, разогнувшись, повернулся к ней лицом и рассмеялся. Ирина сказала растерянной скороговоркой:
— Ваня? Это ты, да?..
Он положил на пол вещмешок и, козырнув правой, свободной рукой, протянул ее:
— Здорово, сестренка!
— Здравствуй, Иван. Вы… проходите, пожалуйста, — она показала глазами на одну из комнат.
Иван быстро определил, что квартира немыслимая, из четырех, а возможно, из пяти комнат. В коридоре, на вешалке, громоздились шубки и пальто, на полу, вдоль стены, лежали чемоданы и какие-то упакованные мешки и коробки.
— Садитесь. У нас тут хаос. Недавно переехали. Год в развалине жили. Сейчас согрею чай. Вы, наверно, голодны? — сказала Ирина, вводя их в просторную комнату с нарядной дорожкой на полу и с круглым полированным столом посередине. Около стены стоял черный кожаный диван. На окнах теснились малиновые огоньки в горшочках. Какая-то красивая, отдаленно похожая на Ирину женщина в глухом черном платье и с вихрящимися волосами, точно их рвал ветер, смотрела со стены. Смотрела весело, очарованно, как живая.
— Да, мы не сыты, — сказал Иван. — Познакомься. Это Шура. А это, — кивнул себе на руки, — это… Андрюша.
Ирина кивнула головой:
— Очень приятно.
— А это ты? — Он показал на портрет.
— Я. Играла в «Трех сестрах».
Шура все с тем же испуганным, радостным и робким выражением на лице, с каким она вошла, шевелила губами и не знала, как ей стоять и куда деть свои крупные сильные руки. После сырой и темной землянки в деревне, где она жила, после холода, голода, после пустых холодных зимних полей это был другой свет.
Ирина озабоченно начала расставлять чайную посуду.
— Восторгаетесь хорошей квартирой? Сама никак не привыкну. Несколько сот семей разместились в новых четырех домах. А сколько еще ютится в развалинах! Иван, мы успели эвакуироваться, но люди, люди ужас что пережили, — сказала она, зябко поеживаясь.
Наступила небольшая пауза.
— Какая славная крошка! — похвалила Ирина, потрогав розовую щечку малыша, который теперь лежал на коленях Шуры. — Ты давно женился?
Иван неудобно промолчал.
— Фронтовая любовь — это романтично, — глаза Ирины подернулись туманом, она что-то все вспоминала, вспоминала, но то, как видение, ускальзывало. В глазах ее заблестели слезы, она их вытерла и сказала плаксиво:
— Жаль дядю Николая, твоего отца, — помолчала. — Где он погиб, Ваня?
— Под Курском.
На столе тонко, уютно и добродушно-ворчливо запел чайник. Сели за стол. Сквозь струйки пара волосы и тонкое лицо Ирины казались воздушными, как будто она превратилась в картину.
— Ты здорово устроилась, — сказал Иван, оглядываясь.
— Ничего. Знаешь, страшно ходить по комнатам на виду всей разрухи. Я боюсь этих комнат.
— Это-то верно. Работаешь в театре?
— У меня, Ваня, ревнивый муж. Запрещает.
— Ты, значит, домохозяйка?
— Пока да, — она смутилась. — Буду играть, видимо, в новом сезоне.
Шура сидела как-то бочком, поджав ноги: все боялась чего-то, возможно, испачкать яркую дорожку.
— Слушай, где у тебя можно умыться? — Иван тоже не знал, куда деть ноги в мокрых сапогах.
— Извините, забыла, вы же с дороги. Ванна пока не работает. Скоро обещают. Умывальник там.
Шура неуклюже и все так же боязливо пошла в ванную первой. Закрывшись на крючок, сняла чиненую кофтенку, намылилась, зафыркала под ледяной струей. Быстро вытерлась мохнатым полотенцем, отраженная в двух зеркалах со своими испуганными глазами. «Артистка, а простая», — подумала.
За дверью, в комнате, закричал ребенок.
Шура, растопырив руки, вышла.
Ребенка укачивала Ирина. Она встретила ее ласковым женским взглядом и сказала вздохнув:
— Возьмите его. Сейчас молоко принесу. Кушать просит.
Шура стояла перед ней свежая, с пухлыми добрыми губами — вся прелесть юности, как пахучая почка весной, только лопнула и распустилась.
— А ты красивая, — и глаза Ирины приняли ореховый оттенок.
— Помылась у вас здорово, — сказала Шура, вся светясь.
Ирина скрылась в кухне и тотчас вернулась с молоком в кружке. За ней, держась за платье и робко выглядывая, с пальцем во рту, стояла девочка в малиновом платьице.
Ребенок стал сосать соску с молоком, успокоился.
Подошел Иван — оказывается, успел побриться, — нагнулся к девочке.
— Ух, какая!
— Уже читает и знает буквы, — сообщила Ирина. — Музыкой занимается.
— Не совсем холосо, — сказала девочка, глядя смело на чужих, и засмеялась.
Сели за стол. Ирина разлила чай. Пах он вкусно — воскресил давнее, довоенное. Иван и Шура, раскрасневшиеся, сидели рядом. А шинель и Шурино пальтецо лежали около двери на мешке. Ирина, позванивая о стакан ложечкой, сказала:
