Когда наступало время готовиться ко сну, я обычно укладывалась с бабушкой, поскольку старших никогда нельзя оставлять одних. Но когда отец уезжал в свои поля, я тайком пробиралась в хижину матери. Днем она выкраивала время, чтобы приготовить отцу особое блюдо, которое мы прозвали «кроватная ножка». Обычно это было острое рагу из курицы. Предполагалось, что оно придает мужчине особые силы, помогающие зачинать красивых, крепких детей.
Каждый вечер блюдо оставляли у подножия кровати — отсюда и название. Я лежала в постели, притворяясь спящей, однако поглядывала на глиняную миску с «кроватной ножкой» и смаковала восхитительный пряный запах в недвижимом воздухе хижины. В конце концов, когда становилось понятно, что для возвращения отца уже слишком поздно, мама отдавала миску мне. Приходилось притворяться, что я понятия не имею, что это такое.
Мама говорила, что это просто пища, оставшаяся от обеда, и что мне можно ее съесть. Я открывала миску и заглядывала в нее. Если это было в холодное время, в хижине горел огонь, чтобы мы не мерзли. Я пододвигала миску к огню: мне хотелось видеть, что я ем. А в жару я спала на улице и все видела при слабом свете звезд. «Кроватная ножка» была весьма убедительной причиной ночевать у мамы.
Возвращаясь из своих торговых разъездов, отец привозил подарок для бабули — обычно кусочек мяса с деревенского базара. Бабуля никогда не ела в присутствии моего отца, да и других мужчин. Но она частенько готовила для него специальное «добро-пожаловать-домой» блюдо: вареного цыпленка, обжаренного в кипящем масле, или закопченную на огне баранину. Заставая бабулю за приготовлением этого лакомства, я умоляла отдать его не отцу, а мне. Но она только сердито зыркала на меня и говорила, что это не для ленивой никчемной девчонки. Это для кое-кого особенного — для моего отца.
Моей закадычной подружкой в деревне была Кадиджа, ровесница, жившая в соседнем доме. Мы носили незамысловатые одежды — простые ситцевые платья, прямые от плеч до лодыжек — и постоянно бегали босиком и с непокрытыми головами. Волосы мы укладывали так же, как бабуля. Эта прическа называлась беери. Бабуля пыталась заплетать мне волосы, но мне гораздо больше нравилось, когда это делала мама. У нее это выходило куда бережнее, и конечный результат всегда казался гораздо более красивым.
Вообще-то я предпочитала гумбор — прически женщин племени фур — чернокожих африканцев, чьи земли граничили с землями загава. Тамошние девушки собирали косички в жесткий конский хвост. Однако бабуля сказала мне, что все девушки загава должны причесываться в стиле беери. О стиле женщин племени фур она пренебрежительно отзывалась как о годном только для насарра — иностранцев. Но величайшим грехом бабуля полагала «стиль Боба Марли», когда девушки заплетали волосы в свободно торчащие косички.
Когда Кадиджа заходила за мной, бабуля ворчала, чтобы мы покрыли головы, не то нас погубит дурной глаз. Но мы, как правило, удирали, не обращая на нее внимания. Кадиджа была сильной и отлично дралась. Мы с ней вставали спина к спине, когда затевали шуточную драку с деревенскими ребятами. У нее было прозвище Сундха — «та, у которой светлое лицо». Золотисто-красный цвет ее лица заметно отличался от моего, сажисто-черного, и о ней говорили, что она красивее.
Мужчины нашего племени предпочитали женщин с более светлой, красноватой кожей. Они вообще сходили с ума по всему красному. Раскрашивали кожаные ножны своих кинжалов ярко-красной краской. Ели мясо, приготовленное в остром томатном соусе. Даже пили при любой возможности фанту — просто из-за ее красного цвета.
Девушки выходили замуж всегда в красном. Невеста надевала красный тоб, красный головной шарф, красные туфли и украшения, инкрустированные красными камнями, и ее ладони и ступни были выкрашены красной хной.
Но я всегда говорила себе, что моя черная кожа — лучше: ее не может повредить яркое солнце и это наш исконный африканский цвет. Я была куда более крепкой и более пригодной для жизни в Африке, чем Кадиджа, которую я дразнила сходством с арабкой, советуя ей выкраситься в черный цвет. Кадиджа в ответ язвила, что это черным девочкам вроде меня нужно сильно краситься, чтобы казаться хорошенькими, а ее светлая кожа красива от природы.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Превыше всего мужчины загава ценили длинные женские волосы. У бабули были они длиннее, нежели у кого-либо из тех, кого я знала, но она редко их показывала. Однажды она с гордостью поведала мне, что трем женщинам понадобилось пять дней, чтобы убрать ее волосы к свадьбе. Мама унаследовала бабулины длинные косы, но у меня волосы были пушистые и непокорные, как у отца. Разумеется, Кадидже в придачу ко всему прочему достались и прекрасные длинные волосы. Иногда я подскакивала к ней, хватала их в горсть и грозила отрезать.
Раз в неделю бабуля брала меня с собой в лес — собирать хворост. Я просила, чтобы Кадидже разрешали ходить с нами, тогда мне было с кем играть. Наша деревня располагалась посреди сухой равнины, и единственной растительностью, окружавшей ее, были колючие заросли и шипастые акации.
Реки текли только в сезон дождей, и питьевую воду мы брали из колодца в центре деревни. Но в двух часах ходьбы находились предгорья Марры[3] — гряда горных пиков, поросших густым лесом и полных диких зверей. Для нас расстояние в два часа ходьбы — это было практически рядом: бабуля позаботилась, чтобы мы были привычны к ходьбе на такие дистанции.
Как-то раз она прослышала о месте, изобиловавшем хворостом. Там побывали немногие, поскольку место это находилось довольно далеко. Родные Кадиджи обнаружили его и прозвали Затерянной долиной. Прошел слух, и таким образом о Долине прознала и Бабуля. Так повелось в нашей деревне. Жизнь была суровой, и ты делал все возможное, чтобы помочь соседу, зная, что в свой черед он поможет тебе.
Прослышав о Затерянной долине, бабуля решила организовать вылазку за хворостом. Ранним утром она, Кадиджа и я нагрузились арахисом и парой старых бутылок из-под масла для жарки, наполненных водой. Что-то говорило мне — не стоит нам пускаться в это приключение. На деревенском базаре мы могли купить сколько угодно хвороста. Но бабуля настаивала, чтобы мы занимались повседневными домашними делами, как и она в детстве. Ей это никак не повредило, не повредит и нам.
На окраине деревни она остановилась, чтобы собрать листья какого-то сорного растения. Кадиджа и я немедленно узнали его. Бабуля приготавливала из них моллету — смесь сырых листьев с луком, арахисом и лимонным соком. Это было противно и горько, но, по заверениям бабули, очень полезно для здоровья. «Животик тебе прочистит», — приговаривала она. У нее была специальная сумка для лекарственных сборов, сшитая из старого мешка. Всякий раз, завидев ее с этой сумкой, набитой листьями, я удирала и пряталась в доме Кадиджи.
Для бабули всякий поход в лес служил также и экспедицией по сбору лекарств. Она останавливалась у определенного дерева, срывала несколько листьев, растирала их, нюхала и понимающе улыбалась. «Хорошо от малярии», — бормотала она и совала листья в свою сумку. Порой это была древесная кора, порой — корни куста. Одно растение, бирги, бабуля вырывала целиком, с корнями и листьями. Она высушивала и сжигала его, потом смешивала пепел с растительным маслом, приготавливая нечто вроде мази. Предполагалось, что та оказывает сильное целительное воздействие на порезы и раны.
Три часа мы шагали по тропинке, извивавшейся среди отрогов Марры. Затем шли по крошечным следам, оставленным дикими животными, и я опасалась, что мы собьемся с пути. Я выбилась из сил, мне было жарко, я проголодалась и беспрестанно спрашивала бабулю, когда же мы придем на место. Наконец Кадиджа указала на расщелину в камнях. Вдали виднелась окруженная высокими скалами долина, лежавшая в глубокой тени. Над нею витало нечто недружелюбное и зловещее, и меня ничуть не удивило, что там никто не собирает хворост. Если бы не суровый нрав бабули, я бы попыталась уговорить ее повернуть назад.
