Бабетта старается обойти скамейки стороной. На первой, что так и лезет ей под ноги, той, где высечено слово «Надежда», – записка, маленькая, с расплывшимися буквами: «Дорогая спасительница в черном. Простите, сегодня не смог доковылять. Давайте завтра? Томас».
Завтра? Это когда, сегодня или завтра? Или он имел в виду вчера? Или две недели назад? «Спасительница в черном», – бормочет Бабетта и прикрывает глаза, обернув лицо к солнцу. М-м-м, приятно-то как – красно-оранжевое тепло греет веки. И она потихоньку оттаивает, как пачка замороженного шпината. Ее острые углы и края размягчаются, тепло пробивается сквозь тугую оболочку внутрь – с трудом, но просачивается. Туда, где давно уже не было тепло и долго еще не будет, это уж точно. И все же Бабетта останавливается перед витриной бутика, а там – синее, как море, платье без рукавов.
Нехотя вылезает она из своего черного кокона. В ярком свете примерочной кабины собственное тело кажется ей очень белым и совсем беззащитным. Холодный, как вода, материал, ниспадая, касается ее кожи. Бабетта смущенно выходит из кабинки. Пол под ногами ледяной, мурашки бегают по голым плечам. Бабетта кажется себе глупой и неуклюжей в летнем платье.
Продавец – судя по всему, голубой – бритый наголо коренастый молодой человек, румяный, как младенец, придирчиво рассматривает Бабетту и восторженно хлопает в ладоши маленькими пухлыми руками.
– Это платье, – восклицает он, – это платье изменит всю вашу жизнь!
Другой продавец – тоже голубой, но не настолько ярко выраженный – стройный привлекательный брюнет, с сомнением поглядывает из-за прилавка. Но Бабетта уже не может отказаться, она не в силах обидеть этого румяного. И выкладывает бешеные деньги за платье, которое, как она надеется, способно превратить ее в другую женщину. Она бы рада измениться, но все же вряд ли сможет стать иной.
«Я купила синее платье. Синее, как море вокруг Бали».
«Ну, перестань!»
«Я тебе в нем понравлюсь».
«Понравишься. Я буду смотреть на тебя и восхищаться».
«Не хочу, чтобы ты видел меня в нем».
«Ладно, не буду».
«Хорошо, теперь я знаю, что ты будешь отворачиваться».
«Ты и вправду думаешь, я могу тебя видеть?»
«Нет. В том-то все и дело».
«Ялюблю тебя».
«Я тебя тоже».
* * *
Альфред вполне серьезно верил в то, что платья меняют жизнь людей, что оболочка определяет бытие.
Умирал он голым. И никто больше не пытался напялить на него эту дурацкую больничную рубаху с завязочками на спине, в которой любой похож на беспомощного младенца.
До самого конца его тело казалось молодым и невредимым. В том-то и был весь ужас – снаружи безупречная, красивая оболочка, а внутри уже все погибло, все разрушено и мертво, только сердце еще бьется.
Сердце у него крепкое, повторяла медсестра. Это означало: долго еще промучается.
Приехали его родители. Мать Альфреда приникла головой к груди Флориана и расплакалась. «Это я виновата, – шептала она ему на ухо, – я, моя дурная наследственность».
Дом, где Альфред некогда жил с родителями, стоял на холме посреди кучки бунгало постройки семидесятых. Оттуда открывался замечательный вид на замок Нойшванштайн1. Последний раз Флориан ездил туда с другом почти десять лет назад: как хохмил Альфред, «познакомиться с тестем и тещей».
– Не трясись, – говорил он, – это самые обычные, среднестатистические люди, и повернуты на том же, на чем и все остальные.
– Не к добру все это, – мрачно бурчал Флориан.
– Да нет, добра-то тут как раз полно – тот же Нойшванштайн во всей красе, – успокаивал Флориана Альфред, заводя машину в гараж. – А вот и королева-мать собственной персоной!
Фрау Брич оказалась жилистой загорелой женщиной, волосы мелированные, лежат свободно, львиной гривой. Она вышла им навстречу босиком, в джинсах и синей с белым мужской полосатой рубашке.
– Ну, заходите же наконец! – нервно крикнула она и распахнула дверцу машины.
С самого начала она стала обращаться к Флориану на «ты» – как будто Альфред просто привез в гости своего одноклассника.
– Давайте быстренько по сигаретке и по бокалу кампари, пока не вернулся папенька. Он не выносит, когда в доме курят, – поведала она Флориану.
– Альфред бросил, – отвечал тот.
– Да что ты?
– Четыре месяца уже не курит.
Альфред молчал.
– Ну, так это же здорово! – одобрила маменька. – А у меня не хватает силы воли. Не могу жить без моих маленьких грешков. – Она засмеялась, тряхнув волосами. – Бывало, мы с Альфредом даже вместе покуривали травку. Тайком, здесь, в саду. Помнишь?
Альфред продолжал молчать. Флориан улыбнулся.
– Ну, ладно-ладно, не буду, – пробормотала фрау Брич, и улыбка исчезла с ее губ.
Потом все трое расслабленно возлежали в шезлонгах в саду, мать Альфреда – в узком цветастом бикини.
Какой у нее размер? 36, не больше. Недурно для ее-то лет, отметил Флориан. Сам он чувствовал себя крайне неловко, будто шестнадцатилетний мальчишка, в старых альфредовых плавках, которые фрау Брич для него откопала. Узкие, темно-синие, с красной полоской сбоку, они сидели слишком в обтяжку, обрисовывая то, что он вовсе не собирался демонстрировать.
Альфред задремал. Его гладкий, плоский живот мерно опускался и поднимался.
Взял и заснул, а мне-то что теперь прикажете делать? – испугался Флориан. Он растерянно протянул руку к Альфреду и собирался уже коснуться его ноги, но тут фрау Брич перевернулась на живот и подняла голову.
– Жарко-то как сегодня! – воскликнула она. – Хочется освежиться. – Она нарочито проворно вскочила, схватила садовый шланг и включила воду.
Разумеется, Флориан знал, что будет дальше. Куда она направила струю? Понятное дело, на них двоих. Они, как дети малые, завизжали не своими голосами, кинулись к ней, отняли шланг и сполна отомстили, щедро поливая ее и все вокруг, пока газон под ногами не зачавкал, как болото. Посмеялись вволю, порезвились и не знали уже, чем занять себя дальше. Так и стояли все трое, положив руки на пояс, как три вершины треугольника. Фрау Брич пристально взглянула на плавки, обтягивавшие бедра Флориана. А до него долетел запах ее кокосового косметического молочка.
– Мы пойдем прогуляемся. Покажу Флориану окрестности, – пробормотал Альфред.
– Давай, – согласилась мать и убрала с лица мокрые белокурые пряди. В тот момент она выглядела немного неуверенной и даже смешной в своем узком бикини, как будто оделась не по случаю. И казалась уже гораздо менее стройной, чем когда лежала в шезлонге. Флориан хладнокровно отметил мелкие, вялые складки жира у нее на животе и бедрах. Она поежилась от его взгляда, скрестила руки на груди и отставила в сторону ногу.
– Покажи ему Нойшванштайн, сынок, на это стоит посмотреть.
– О боже! – восклицает Флориан в машине.
– Неужели тебе здесь так плохо?
– Просто ты себя плохо ведешь, вот что!
– Неужели?
– Ты меня игнорируешь!
– С ума сошел?
– Да ты на меня даже не взглянул ни разу!
– Не сочиняй!
– Ты меня бросил одного. – Флориан отворачивается к окну. Зеленые поля, бурые коровы, синее небо. Скука смертная, природа эта – тоска зеленая, и больше ничего. – Ты меня просто бросил!
Они взяли напрокат лодку, Альфред сел на весла и повез друга через Альпзее. С той поездки сохранится фотография, Флориан частенько будет потом на нее посматривать. Мокрые черные кудри падают Альфреду на лицо, он стоит, голый по пояс, загорелый, в солнечных очках с золотой оправой, и ухмыляется – наглый и безумно привлекательный, сильный и с виду совсем здоровый.
– Дай я тебя поцелую.
– Флориан! Прекрати дурачиться! Мы сейчас перевернемся, сядь на место!
Тот послушно садится. Озеро сверкает так, что больно смотреть, и он закрывает глаза ладонями.
– Какой ты неженка! – смеется Альфред. – Господи, да открой же глаза, посмотри, как здесь красиво! Что, скажешь, нет? – Он кивает на желтые башни замка Хоэншвангау2. – Вон там жила маменька, – шутит он, – а вон там, – кивает на сверкающие белизной стены Нойшванштайна, – ее голубой сынок. Класс! – Смеется, встряхивает головой.
Молчание. Всплески весел.
– Ты заметил, что у нее только одна грудь? Полгода назад вторую ампутировали. По-моему, хорошо справились, ювелирная работа. Но она мне ничего не рассказывала. И отцу тоже. Держит нас за последних слабаков. Ей-то, должно быть, досталось. И ни слова. Если не знать, то и не заметишь ничего, правда? – Альфред замолкает, снимает очки, прикрывает глаза. – И волосы у нее не свои, и травку она курит после химиотерапии. – Он проводит рукой по глазам. – Да ты же мне нужен как никто, идиот, – вдруг тихо произносит он.
У берега заросли кувшинок. Белые цветы, как короны, возлежат на зеленых листьях. В их первой совместной коллекции появится потом такое платье, «Озерная кувшинка» – из белого плиссированного шелка с зелеными сатиновыми отворотами на рукавах и желтой вышивкой на воротнике. Они оба знали, откуда взялось это платье. Как же тесно переплетаются в единую сеть общие воспоминания, и как быстро улетучиваются те, что не связаны с чужими! Это Флориан заметил позже, когда ему пришлось учиться жить только собственной памятью, когда угасла память друга. Что это было за озеро? Как его называют, Алатзее или Альпензее? Помнится, Альфред забрался на дерево, махал ему оттуда рукой, потом пробежал по толстому суку над водой, как Тарзан, и с визгом бросился в ледяную воду. Интересно, а что запомнилось самому Альфреду?
