У берега заросли кувшинок. Белые цветы, как короны, возлежат на зеленых листьях. В их первой совместной коллекции появится потом такое платье, «Озерная кувшинка» – из белого плиссированного шелка с зелеными сатиновыми отворотами на рукавах и желтой вышивкой на воротнике. Они оба знали, откуда взялось это платье. Как же тесно переплетаются в единую сеть общие воспоминания, и как быстро улетучиваются те, что не связаны с чужими! Это Флориан заметил позже, когда ему пришлось учиться жить только собственной памятью, когда угасла память друга. Что это было за озеро? Как его называют, Алатзее или Альпензее? Помнится, Альфред забрался на дерево, махал ему оттуда рукой, потом пробежал по толстому суку над водой, как Тарзан, и с визгом бросился в ледяную воду. Интересно, а что запомнилось самому Альфреду?
– Я постелила тебе в комнате для гостей, – улыбается фрау Брич Флориану. Она проводит пальцами между светлых прядей львиной гривы. – Спокойной вам обоим ночи, сладких снов. – И целует обоих.
Альфред будет спать в бывшей детской. Флориан представил: мать укрывает его, садится рядом на одеяле с синими медвежатами, убирает волосы со лба, гладит по голове.
– Ну ладно, спи сладко, – с кривой ухмылкой произносит Альфред, обращаясь к Флориану, и открывает дверь в свою комнату. Виновато пожимает плечами, подходит к другу снова и целует его быстро, мимолетно, как будто украденным поцелуем. Лучше бы не целовал вообще, честное слово.
Да ладно, все в порядке. Флориан поднимается по трескучей лестнице наверх в гостевую комнату. На полотенце сверху лежит кусочек мыла, как в гостинице.
Он садится на кровать и прислушивается. Кашляет отец Альфреда, доносится голос матери. Флориан весь вечер старался не смотреть на ее грудь. За ужином на ней было светло-зеленое кимоно с красным поясом, одно из ранних творений Альфреда. Флориан пытается представить себе: мать и сын вместе, за швейной машинкой, а снаружи солнце садится за зубчатые башни Нойшванштайна и Хоэншвангау. Смешно, право слово. Не расхихикаться бы самым наиглупейшим образом. Но они беседовали о путешествии в Египет, тут хихикать нельзя. Отец Альфреда показывал слайды.
– Покажи лучше кино, – просит Альфред.
Мать хлопает в ладоши.
– Да, дорогой, пожалуйста, покажи!
Господин Брич не без труда установил проектор, Альфред и Флориан натянули экран. Альфред сверкнул глазами, Флориан украдкой коснулся его руки. А на экране уже бежала восьмимиллиметровая пленка: Италия, Испания. Маленький худенький Альфред снова и снова прыгает в бассейн, облизывает мороженое. Вот он в кожаных штанишках за руку с матерью, она – в летнем платье из белых кружев с огромными солнечными очками на носу. Опять Альфред – уже лет пятнадцати, долговязый, худой, черные как смоль кудри лезут в глаза. Теперь уже он держит за руку мать, и рядом с ним она оказывается неожиданно хрупкой и миниатюрной.
Фрау Брич смеялась, осушая один бокал за другим.
– Ты только посмотри, – восклицала она, – посмотри, как я здесь выгляжу! С ума сойти!
Глядя на эту прыгающую, размытую картинку, Флориан заново влюбился в Альфреда. В того, которого не знал, – робкого, неуклюжего. Маменькин сынок! Сосунок! Размазня! Малютка Альфред. Флориан задохнулся от нежности и, если бы не отодвинулся от Альфреда, сидевшего рядом на диване, наверное, задушил бы его в объятиях.
Отец Альфреда, краем глаза наблюдая за другом своего сына, молча крутил проектор, менял пленку, разливал вино. Слегка покачивая головой, смотрел на свое семейство на пляже десять, пятнадцать лет назад и произносил только: «Фуертевентура, семьдесят восьмой; Эльба, восемьдесят второй; Майорка, восемьдесят четвертый».
Флориану снится море, песок под ногами. Плавки, правда, узковаты. Чайки кричат над головой. Или это женщины в белых платьях?
Вдруг дверь открывается, Альфред проскальзывает под одеяло, зажимает другу рот рукой. Кровать скрипит.
– Ш-ш-ш, – произносит Альфред, – тихо. Не шуми.
Флориан заливается смехом.
– Да тише же!
– Не могу, – стонет Флориан, – я так тебя лю-блю!
Утром Флориан спускается вниз. В доме еще все спят, и он осторожно входит в гостиную. Не хотелось бы столкнуться с папашей Бричем. Пахнет вином и табаком. Горы заволокло облаками, Нойшванштайн не видно. Неужели они вчера там были? Существует ли вообще этот Нойшванштайн? Все, как сон.
Шевеление на кухне. Может, Альфред? Нет, маменька. Стоит, повернувшись к раковине, кофе медленно капает из кофеварки в чашку.
– Доброе утро, – довольно громко произносит гость.
В ответ невнятное бормотание. На фрау Брич утренний халат из ткани, которую обычно используют для национального женского костюма. Альфред однажды на себе демонстрировал Флориану костюм своей бабушки, с блузочкой и фартучком – чертовски миленькая штучка.
Ухмылка ползет по лицу гостя. А плечи хозяйки между тем вздрагивают. Да ведь она плачет!
– Ой, простите, я лучше пойду.
Она резко оборачивается, лицо белое. Отекшее. Светлые волосы стоят дыбом, так что голова кажется слишком маленькой.
– Как вы могли?! – выкрикивает она. – Да как вы только посмели?! – И наступает на Флориана. Он пятится назад, как нашкодивший ребенок.
– Как вы могли меня так подвести? – всхлипывает женщина. – Как вы могли так со мной поступить, ты и Альфред? Неужели вы оба такие бесчувственные? Каково мне все это теперь выслушивать?
Флориан получает пощечину и не пытается защищаться. Она падает головой ему на грудь, он обнимает рукой ее трясущиеся плечи, кофе капает в чашку, за окном поет скворец.
Альфред не рассказывал родителям о своей болезни. «Не могу я, – говорил он, – не могу им такое рассказать. Мать опять возьмет всю вину на себя. Она вечно считает себя во всем виноватой. И будет меня этой своей виной шантажировать. Это, мол, ее гены, ее дурная наследственность, это она виновата в моей болезни».
Альфред поведал другу, что по-японски «кожа» и «платье» обозначаются одним словом – так сказал в интервью один знаменитый японский модельер; ребенком он пережил Хиросиму и потом, неделями втирая сырые яйца в обгоревшую кожу своей матери, спас ей жизнь.
– Я могу понять, почему этот тип теперь шьет одежду, а ты?
Флориан кивнул, хотя, честно говоря, не совсем понимал. Тогда Альфред притянул к себе его голову и поцеловал в первый раз.
Флориан целует друга. «В последний раз, – думает он. – Хорошо, что умирающий этого не понимает».
Медсестра мягко берет его за руку и выводит из палаты. Он, собрав силы, выходит с ней, чтобы тут же снова рвануться обратно, откинуть простыню и еще раз дотронуться до тела Альфреда.
Ему надо удостовериться, просто необходимо. Тело еще теплое и мягкое, и все же Флориан чувствует, что Альфред в этой оболочке более не обитает, он покинул свое тело. Его нет. Как рак-отшельник, его друг покинул свое прежнее жилище и уже, наверное, ищет новое. Вот бы в это поверить! Флориан проводит ладонями по коже друга, такой знакомой – теперь она постепенно становится чужой. Оболочка эта больше не Альфред, а так, некто неизвестный. Ладно скроенный, 54-го размера, «хорошего такого 54-го», как любил говаривать покойный.
Серая мышка купила платье и рассчиталась с Флорианом кредиткой. «Бабетта Шредер», прочитал он ее имя. Она ушла, Альфред, крайне довольный собой, обернулся.
– А ведь это замечательное платье, а? Слушай, ведь правда, отличное платье!
На другое утро он проснулся с температурой сорок и воспалением легких. И в магазин больше не вернулся.
* * *
Флориан долго ждал, пока ему откроют. Хозяйка была в бесформенной серой футболке, серой кофте, голова немытая, нос распух от насморка. Из квартиры пахнуло гороховым рагу. Привет из детства, называется.
– Да? – прозвучало неприветливо, грубо.
Флориан что-то сбивчиво, запинаясь, понес о синем платье. Она недоверчиво сверлила его взглядом: сейчас этот человек наверняка предложит подписаться на какую-нибудь газету, попросит денег для реабилитации малолетних преступников или провозгласит скорое пришествие Иеговы. Но, выговорив имя Альфреда, он вдруг расплакался. Тогда она взяла его за руку, ввела в свое похожее на тюрьму жилище, силой усадила на диванчик из «Икеи» и налила чашку своего ромашкового чая.
Флориан рыдал, как ребенок, она ему не мешала. Принесла синее платье и повесила на дверь гостиной.
Под мышками он сразу заметил бледные, высохшие уже следы пота. И маленькое жирное пятнышко на подоле. Стирать нельзя, ни в коем случае, только в химчистку. Флориан скорбно поник головой над чаем, немного отдававшим затхлостью. Молча разглядывали они платье: в мрачной комнате оно казалось кусочком неба. На балкончике ворковали голуби.
– Крысы летучие, – пробормотал гость и высморкался.
– Я тоже их так называю, – засмеялась хозяйка.
– Я их боюсь, – признался Флориан.
