от Тампески, фактической столицы округа. Тридцать четвертое, которое давно стоило бы закрыть, практически пересекает пустыню. Сейчас почти заброшено, хотя и короче седьмого.
Сороковое. Идет вдоль побережья, упираясь в подножие Аррагских гор.
Что еще? Плоскогорья.
Южная гряда, что уходила в самое море. Скалистые берега. Каменные стены. И пещеры, облюбованные драконами.
Лука заглядывал туда в прошлый раз. И в памяти осталось ощущение пыли, песка и жары. Полуразвалившаяся гостиница. Клопы и тараканы. Керосиновая лампа, служащая единственным более-менее надежным источником света.
Белые дома в колониальном стиле.
Люди, глядевшие на него с подозрением, будто заранее предполагающие за Лукой недоброе.
– Долькрик, – мистер Боумен слегка склонил голову. – Драконий заповедник.
И не только заповедник.
Научная лаборатория.
Десяток контор, скупавших не только чешую с костями, но даже драконье дерьмо, если повезет его достать. Школа. Церковь. В общем, все обычно, кроме того, что туристов в Долькрике не жаловали.
– Думаешь…
– Думаю, тебе стоит пообедать, а заодно почитать. И взглянуть, да… взглянуть на это стоит… К слову, Милдред возьмешь. И не кривись. Она умная. А уж это дело… – пухлый палец мистера Боумена скользил по линии побережья, не останавливаясь ни на одном из городков. – Лучше, если ты за ней присмотришь. И не кривись, не кривись. Ты-то должен понимать, что ее не за красивые сиськи тут держат…
Лука вздохнул.
Понимание пониманием, но… сиськи у нее и вправду красивыми были. А это отвлекало.
Глава 3
Лифт опускался медленно. Лука слышал, как гудят цепи, раскручиваясь, и думал, что однажды они все-таки не выдержат, и хорошо, если не в его смену.
Поговаривали, что в новом здании, которое почти готово и будет полностью отдано под нужды Бюро, этажей всего пять. Сверху. И лифты там поставят новые. Надежные.
Этот же скрипел, стонал, но опускался. Медленно.
Он остановился на третьем, приняв прехорошенькую машинистку, которая в одной руке держала кипу папок, а другой старательно поправляла взбитые кудряшки. Папок было много, как и кудряшек, а еще пахло от девицы ванилью, розами и кофе.
Лука отвернулся. И сделал вид, что не замечает обиды, мелькнувшей в синих очах.
Нет у него настроения для флирта. Да и место неподходящее. Мистер Боумен крайне негативно относится к интрижкам на рабочем месте, полагая, что подобное поведение весьма отрицательно сказывается не только на моральном облике коллектива, но и на его производительности.
В чем-то он был, пожалуй, прав.
Лифт задержался на первом, выпустив машинистку. И со скрежетом пополз ниже, в минусовую зону. Скрежет усилился, да и сама кабинка затряслась, грозя развалиться прямо сейчас.
Однако выдержала.
Здесь пахло не кофе, точнее, кофейный аромат терялся среди иных запахов, резких, едких, заставлявших кривиться.
Им не были помехой ни стальные двери, ни узкие жерла вентиляции, в которую теоретически они должны были уходить. И уходили. Частично.
Пункт пропуска. Журнал.
Подпись. Отпечаток пальца. Сканирующее поле, и камень остается зеленым, а стальная дверь открывается, позволяя Луке войти. Белый электрический свет, отраженный белыми же стенами, создает иллюзию бесконечности отдельно взятого коридора. И Лука вновь останавливается.
Здесь эхо рождается, чтобы умереть, увязнув в камне.
Неприятно.
И ощущение, будто шкуру живьем сдирают. Хуже только блокираторы. А ведь казалось бы, нижний, тюремный уровень отделен от лабораторий толстым слоем гранита, а тот, в свою очередь, экранирован свинцом, прикрытым сталью.
Не помогает.
И Лука ускоряет шаг. В лабораториях, где слой свинца удвоен, как-то все равно полегче. Да и деревянные панели, которые появились во многом благодаря мистеру Боумену, свое дают.
Третья секция отделена еще одним пропускным пунктом, и здесь от Луки требуют каплю крови, которая падает в горло уродливой жабы. Лука когда-то пытался узнать, кому вообще пришло в голову делать портативный анализатор в виде жабы, но… у Бюро имелись свои секреты.
Дверь отворяется с мерзковатым скрипом.
– Наконец-то, – миссис Ульбрехт отступает от стола, но лишь затем, чтобы махнуть рукой. И жест этот предназначен вовсе не Луке. – Вы определенно не спешите.
– Утром вернулся.
Для нее это не оправдание. Миссис Ульбрехт в принципе не признавала оправданий. Иногда Луке казалось, что сама почтеннейшая миссис Ульбрехт, американка во втором поколении, как она любила повторять, давно уже не может считаться в полной мере живым человеком.
Плевать. Она лучшая.
– Это…
– С высокой долей вероятности я могу утверждать, что на представленных образцах имеется ряд повреждений, сходных как между собой, так и между образцами, полученными ранее.
Миссис Ульбрехт опустила маску. Сняла перчатки.
Отступила от стола и отправила их в мусорную корзину, где уже лежало десятка два перчаток. Шапочка упала на руки ассистенту, а халат – другому. Она осталась в темно-сером узком платье, с виду неудобном, а еще подчеркивающем нечеловеческую ее худобу.
– Впрочем, это лишь результаты первичного осмотра. Я отражу их в отчете, однако вы должны понимать, что лишь всестороннее исследование способно дать ответ на ваш, несомненно, важный вопрос.
– Я понимаю.
Многие отказывались работать с ней.
Жесткая. Нетерпимая к чужим слабостям. Идеальная во всем, что касалось патанатомии, она пугала обычных людей. Луку же восхищала. И главное, он был готов поклясться, что миссис Ульбрехт знает об этом восхищении, вполне искреннем. А потому принимает его.
И позволяет Луке чуть больше, чем прочим. К примеру, услышать ее частное мнение.
Миссис Ульбрехт разминает пальцы. И садится, не дожидаясь, пока Лука подвинет стул. Она принципиально не принимает помощь от мужчин, а еще отказывается становиться их прислугой.
Так говорят.
Кофе он наливает сам.
Варит его бледная девочка, слишком боящаяся миссис Ульбрехт, чтобы впечатлить ее, но при том в достаточной мере старательная, чтобы остаться при Бюро.
– Пока могу сказать, что сходство присутствует в той мере, когда может идти речь об идентичности. – Миссис Ульбрехт курит трубку.
Черную. С изогнутым мундштуком и янтарными вставками. И в этом видится очередной вызов обществу, хотя на самом деле ей глубоко плевать на общество.
Она любит трубку.
И табак, тот самый – терпкий и горький, дерущий горло. Дым поднимается к вытяжке, а тончайшая пелена защитного поля не позволяет ему расползтись по лаборатории.
– То есть…
– Выводы делать рано, – она смотрит снисходительно и где-то даже печально. – Двенадцать тел. Девять полных. И фрагменты как минимум трех разных экземпляров. Возраст некоторых определить сложно…
– Но вы…
– Полагаю, речь идет о пятнадцати – двадцати годах. – Она обнимала мундштук губами, делала вдох и зажмуривалась, а после выдыхала дым. – Самым свежим – меньше шести месяцев.
Кладбище.
Его, мать его, кладбище. И сердце стучит быстрее от понимания, насколько они все
