Вот и выходит, что самый главный человек на стройке — хозяин зубастой машины — экскаваторщик.
«Время какое-то медленное, ползёт, как черепаха, — сердито думал Витька. — Вон уже сколько прошло, а я всё ещё маленький! Эх, скорей бы стать взрослым! Как рычаги передвигать — это я уже знаю».
Витька в сердцах стукнул кулаком по коленке и мрачно засопел.
— Ты чего такой сердитый? — спросил Василий Иваныч. — Сопишь, и кулак у тебя с коленкой дерётся.
— О времени я! Еле тащится! Во-он когда ещё у меня день рождения будет! Надоело уже! Так всё интересное в жизни пропустишь!
Василий Иваныч изумлённо посмотрел на Витьку и вдруг захохотал. Надо же — сидят рядом старый и малый и об одном думают.
— Конечно, вам смешно, — обиженно сказал Витька. — Вы-то уже взрослый!
Василий Иваныч перестал смеяться, грустно вздохнул.
— Эх, чудак-человек, с каким удовольствием я бы с тобой поменялся… — Василий Иваныч притиснул Витьку к своему твёрдому боку и прошептал: — Живи, Витька! Живи и радуйся. Ты самый богатый человек — у тебя вся жизнь впереди.
Долговременная огневая точка
Василий Иваныч осторожно съехал с шоссе на узкую просеку, заглушил мотор.
— Пошли, путешественник, погуляем, — сказал он.
Витька вышел. Осенний лес был красновато-рыжий. Под ногами шуршал толстый слой палой листвы. На фоне жёлтых берёз густые ели казались чёрными, а осины пламенели.
— Где-то здесь, — бормотал Василий Иваныч. — Должно быть где-то здесь…
— Что? — спросил Витька.
— Сейчас увидишь.
Они прошли в глубь леса ещё несколько сот метров и увидели огромный валун, обросший голубоватым мхом.
— Теперь уже близко, — сказал Василий Иваныч.
— Сюда, Виктор! — Голос Василия Иваныча слышался откуда-то справа.
Витька бросился к нему. Василий Иваныч стоял у основания небольшого холма, поросшего тоненькими берёзками. У самой земли была узкая прорезь.
— Вот он — дот. Долговременная огневая точка.
Витька обошёл холм и по другую сторону его увидел припорошённые листьями бетонные ступеньки и массивную, наполовину оторванную стальную дверь. Она вела внутрь холма.
— Это последний мой дот на этой стороне Ленинградского фронта, — задумчиво сказал Василий Иваныч. — Людей уже не хватало. Я тут и экскаваторщиком был, и инженером, и плотником, и бетонщиком… Кем я только не был!.. А ну-ка, пройдём внутрь. Будто мы с тобой, Витька, строгая комиссия.
Василий Иванович протиснулся в щель между стеной и приотворенной дверью. Витька — за ним. Он увидел довольно большое, с низким потолком, светлое помещение. Свет сочился из трёх амбразур в стенах.
В серых бетонных стенах темнели ниши для постелей и для боеприпасов. Стенки и потолок были сухими, на полу тонкий пласт намётанных ветром листьев.
— А ведь на совесть сработано! — Василий Иванович улыбнулся. — И простоит неизвестно сколько. Над головой перекрытие из двойного слоя рельсов и бетона, в метр толщиной. Только, — голос Василия Ивановича стал суровым, — только не дай бог, чтобы она опять пригодилась для войны.
Витька притих. Он представил себе, как из трёх амбразур узкие рыльца пулемётов безжалостно плюются раскалённым металлом, как лежат в нишах раненые бойцы, а наверху гудит от взрывов земля и лезут бесконечные цепи врагов. Ему стало не по себе, плечи сами собой передёрнулись.
— Замёрз? — всполошился Василий Иваныч.
— Не-ет, — выдавил из себя Витька.
— Конечно замёрз. Холодина-то здесь, как в погребе. А я расхвастался!..
Он обнял Витьку за плечи, быстро вывел наверх.
И Витька сразу перестал дрожать, потому что вокруг мягко шелестели деревья, тоненько посвистывала птица.
Солнце было осеннее, не горячее, но всё равно сосны терпко пахли нагретой за утро смолой и хвоей. И не рвались снаряды, и не бежали враги в зелёной лягушачьей форме.
Витька вдруг ни с того ни с сего перекувырнулся три раза через голову.
Василий Иваныч с улыбкой глядел на него, и Витьке казалось, что он всё понимает. Даже то, чего не понимает ещё он сам, Витька.
— А теперь будем обедать, — сказал Василий Иваныч. — Самое время обедать для рабочего человека — полдень.
Он снял куртку, расстелил её на макушке дота, вынул из сумки бутерброды, термос и яблоки.
— А что дальше было?
— Дальше?.. — Василий Иваныч задумался. — Пожалуй, всего и не вспомнишь. Блокада была. Экскаваторов осталось мало, перебрасывали меня по всей линии фронта. Кажется, нету такого участка, где бы я не рыл противотанковые рвы, не строил бы командные пункты да вот такие доты, на котором мы сидим. Но одно, пожалуй, запомнилось больше всего…
На Пулковских высотах
Василий Иваныч работал тогда на Пулковских высотах. Бои за них шли свирепые, потому что с этих высот весь Ленинград виден был как на ладони. А он копал землю. Дни и ночи, дни и ночи — полуголодный, бессонный, усталый… И каждый день — охота. Экскаватор — дичь, немецкие самолёты — охотники.
Кто только не охотился за зубастой машиной Василия Ивановича Кукина и за её хозяином! «Юнкерсы», «мессершмитты»…
— Я любую марку немецких самолётов издали — по звуку — стал угадывать, — вспоминал Кукин.
А Витька слушал и так ярко представлял маленький, беззащитный кубик экскаватора и свирепо бросающиеся на него фашистские самолёты, что даже глаза ладошкой закрывал от страха или гневно сжимал кулаки.
Но кукинская машина была словно заговорённая. На ней живого места не было от пулевых и осколочных пробоин, но ни в один важный механизм попасть фашистам не удавалось.
— Мотор, лебёдки, поворотный круг работали отлично, а дырки — что! Ещё и лучше — для вентиляции! — смеялся Кукин. — Ребята из танкоремонтной бригады соорудили мне что-то вроде кабины, а над крышей и по бокам «кабины» броневые плиты поставили, так что пули и осколки с отвратительным визгом отлетали от них, не пробивая.
Только приходилось иногда после особенно тяжёлого осколка глушить мотор… После такого жестокого звукового удара Василий Иваныч с трудом приходил в себя.
Однажды командир зенитного полка, совсем ещё молодой майор, поглядел на жёлтое, с провалившимися глазами, худое, донельзя усталое лицо машиниста и сказал:
— А тебе, Иваныч, надо отдохнуть. Отоспаться.
Через два дня Кукина вызвал его непосредственный начальник и чётко, по-военному приказал идти домой и трое суток отдыхать.
Кукин обрадовался.
Знал бы он, чем это кончится!
Василий Иваныч проспал двое суток подряд. Когда проснулся, узнал, что на Пулковские высоты сброшен вражеский десант, все пути туда отрезаны. А экскаватор остался у немцев — увезти было некому.
И тогда Кукин — автомат на шею — и пошёл на свой страх и риск.
Ночью пробрался к своему стальному другу, нежно погладил его, и показалось Василию Иванычу, что тот вздрогнул и пробормотал что-то непонятное, будто пожаловался.
Решил Кукин пробиваться в Ленинград. Будь что будет! Если напорется на фашистский патруль — дело ясное: гранату в бак с горючим, чтоб не достался экскаватор врагам, а там уж по обстоятельствам, как получится.
И он включил двигатель.
Пускач затрещал, словно крупнокалиберный пулемёт, немцы яростно отозвались — видно, не больно-то уверенно чувствовали они себя на ленинградской земле.
А Василий Иваныч сел на экскаватор и поехал своим ходом.
Так и добрался до Ленинграда. И ни один фашистский патруль не остановил его.
Надо было видеть лица солдат из нашего боевого охранения, когда они узнали, откуда пригнал свою машину этот худущий парень в промасленном до кожаного блеска ватнике!
Самый страшный зверь
Василий Иваныч задумался, машинально ломая подвернувшийся под руку прутик.
— Вот скажи мне, Витька, какой самый на свете страшный-страшный зверь?
— Тигр! — не задумываясь, ответил Витька. — И ещё эта… акула. Ужас какая, зубищи — во! Страх глядеть. Я по телевизору видел.
Василий Иваныч усмехнулся.
— Нет, милый. Есть и пострашнее. Только этого зверя по телевизору не покажешь. И в зоопарк не посадишь… Запомни, Витька, самый страшный зверь на свете — это голод. В сорок втором году ближе к весне он меня и зацапал. Куда там твоей акуле… Вообще-то голода я к тому времени уже не ощущал — опух весь, даже толстым казался, а рычаги передвигать не мог. Надо завалы после артобстрела и бомбёжки разбирать, а я совсем обессилел. И на пути в казарму упал. Чувствую: если не подымусь, погибну. И знаешь что я вдруг вспомнил?
— Что?
Витька слушает. Глаза горят, он и про бутерброды и про чай забыл.
— А вспомнил я детство. Новую Ладогу и снежную крепость, где меня завалило. Оказывается, то, что в детстве в человеке заложено, — это на всю жизнь. Вспомнил, и стало мне стыдно — мальчишкой не сдался, а тут… взрослый ведь совсем, стыдно без борьбы на тот свет отправляться. Я и пополз. Хоть и ничего мне уже не хотелось, ко всему равнодушие, только крепость помню и шепчу: «Стыдно!». Встать уже не мог. Потому пополз на четвереньках. И дополз.
