— Счастья, значит, у нас нет, — сказал он, оглядывая свою собеседницу. — Правители наши все забрали, а нам только одно горе и нужду оставили.
— Да, — подтвердила Марья. — Конечно, забрали. Чего же еще? — Сказав эти слова, она только потом поняла, что они значат, и, стремясь изменить смысл сказанного, торопливо добавила: — А скорее всего, так богу надо. Правители, может быть, и рады бы, да выше бога им ведь тоже не быть…
Присутствующие в камере переглянулись. Одни криво улыбнулись, другие неловко кашлянули.
Шапочкин поднялся и снова подошел к Марье.
— Не так это, — склоняя голову и всматриваясь в ее лицо, тихо сказал он. — Не так.
Опустив голову, она долго смотрела в одну точку, а затем, ни к кому не обращаясь, сказала:
— Деревенская я. Сами видите. Что я могу знать-то?
Задумавшийся Ершов, будто о чем-то вспомнив, быстро вскочил на ноги.
— Вот, товарищи, где сказывается отсутствие нашей пропаганды. В самом деле, откуда ей понимать, что к чему, когда в деревне полное засилье попов и знахарок. — Подумав, Ершов добавил: — Здесь у нас непочатый край работы. Нет слов, мужики смело поднимаются против помещиков, но им нужна помощь. А кто же эту помощь им должен оказывать, как не мы, рабочие. Значит, сами мы тоже должны знать много. Учиться, стало быть, нужно и нам. Учиться везде, при всех условиях. Если хотите, даже вот здесь в тюрьме, — учиться, чтобы уметь разобраться в своих друзьях и недругах; мы обязаны открыть людям глаза. Следовательно, учиться и учить других, вот, значит, какова задача. Школы нам здесь, конечно, не организовать. Но обсуждать серьезные вопросы и учиться один у другого мы можем. Если не возражаете, то я завтра же могу рассказать, что я знаю, например, о боге.
— А я, — густо пробасил Шапочкин, — о том, кому нужен царь.
Глава четвертая
Ершов сидел на скрипучих, почерневших от времени и сырости нарах, подогнув под себя ноги, и, неторопливо подбирая слова, вел беседу.
Не отрываясь, Марья смотрела на Ершова. Высокий, с тонкими чертами смуглого лица, с глубокими складками по сторонам рта. На всем облике Захара Михайловича лежал отпечаток суровости, накладываемый долгими годами напряженной борьбы. На вид Ершову можно дать лет сорок, на самом же деле ему было меньше.
Ершов говорил, что бог — это выдумка попов и буржуев, что он им нужен для обмана народа, Марья относилась к его словам с недоверием и даже возразила:
— Бог-то для всех одинаковый, и для бедных, и для богатых. Он един.
— Да нет! — мягко улыбнувшись, ответил Ершов. — Для бедных бог — это пугало. Им заставляют нас все терпеть, все прощать: и грабеж, и обман. А для попов бог — легкая жизнь, деньги. Они плывут к ним из наших карманов, как манна небесная. Лишь для богатых бог помощник и защитник. Разве это не так, Марья? — спросил Ершов.
Задумавшись, Марья долго не отвечала. «Про попов он, пожалуй, правду говорит, — думала она. — Недаром говорят, что у попа глаза завидущие, а руки загребущие. Так оно и есть. Мы голодаем, а они, как борова, того и гляди лопнут с жиру».
Карповой стало страшно от этих мыслей. Она даже закрыла глаза, но голову сверлила неотвязная мысль: «А что же царь небесный смотрит? Где же правда, о которой нам говорят?»
Ершов, не дождавшись ответа Марьи, продолжал:
— Вот я помню, у нас в селе поп Михаил не переставая твердил, что «легче верблюду пролезть сквозь игольное ушко, чем богатому попасть в царство небесное», а у самого хоромы необъятные, заимка, пять батраков; овец, коров, лошадей — не пересчитаешь сколько. Знающие люди уверяли, что у него в банке больше двадцати тысяч лежало.
— Да это ты про нашего отца Андриана говоришь, — не стерпела Марья. — Только у нашего-то, говорят, не двадцать, а сорок тысяч в банке положено.
— Значит, — разводя руки, спросил Ершов, — он в царство небесное попасть никак не может?
— Выходит, что так, — пожав плечами, согласилась Карпова.
— Да он туда и не собирается, — пробасил Шапочкин, — царством-то небесным он только нашего брата обманывает, а сам-то знает, что его нет.
— А вы, Марья, что на это скажете? — спросил Ершов, не сводя с нее взгляда.
— А вот то и скажу, — еще несмело, но по привычке откровенно, ответила Марья, — свекор у меня всегда говорит: «Что поп, то ботало».
— Значит, о боге они нам говорят одно, а сами думают другое? — продолжал спрашивать Ершов.
— Им так, поди-ко, сподручнее оплетать нашего брата, — уже не скрывая неприязни к попам, ответила Марья. — Все они до единого мытари.
Беседа о боге продолжалась два дня. Теперь Карпова уже не боялась вставить и свое словечко или задать вопрос и немало удивляла товарищей по камере своей природной смекалкой. И так день за днем в беседах о боге, о царе и революции проводили время заключенные.
Но однажды до обитателей тринадцатой камеры донеслись какие-то крики. Одни говорили, что дерутся уголовники, другие — что это избивают политических.
Крик повторился и этой ночью. Усиливаясь, он приблизился к их камере. В открывшуюся дверь тюремщики втолкнули упиравшегося и что есть силы кричавшего мужчину лет тридцати, одетого по-деревенски, во все домотканое.
Очутившись в камере, мужчина, хотя и сбавил тон, но все же продолжал кричать. Всклокоченная курчавая борода, растрепанные волосы, дико блуждающие глаза и заметные в некоторых местах ссадины свидетельствовали о том, что он с кем-то дрался.
Первым вскочил на ноги Шапочкин, за ним последовали другие. Только Ершов продолжал сидеть на нарах, внимательно наблюдая за новичком.
— Какого черта кричите? — недовольно спросил Шапочкин. — Перестаньте.
— Тебя не спросил, вот и кричу, — огрызнулся новичок, стараясь в полумраке камеры рассмотреть заключенных.
— А я вам говорю — перестаньте кричать, — начиная сердиться, снова потребовал Шапочкин. — Здесь не кабак, и ночь на дворе. Люди спать хотят.
— На ногах только лошади спят, а вы ведь не…
Запнувшись на полуслове, пришелец бросился к Марье:
— Маша! Марья Яковлевна! — закричал он, хватая ее за руку. — Ты! Здесь? Как же это так?
Обрадовавшись встрече с односельчанином, Марья с готовностью ответила:
— Очень просто, Данила Иванович. Алешу привезла лечить, нога у него болит, а теперь сюда угодила.
— И как же это все хорошо, — перебивая Марью, выпалил Маркин. — Ну, просто лучше не придумаешь!
Не обращая внимания на присутствующих, он схватил ее за руку и потащил в угол.
— Ты давно здесь? — зашептал он чуть слышно.
— Две недели, — оглядываясь по сторонам, так же тихо ответила Марья.
— Скажи, есть здесь Ершов Захар Михайлович?
— Ершов? Есть. Вон сидит, — указала она в противоположный угол.
— Где? Который? — обрадовался пришелец.
— Да вот этот, — показала Марья на Ершова.
Марьин односельчанин тотчас же подбежал к Ершову и, как видно, желая еще раз убедиться, что это действительно он, взволнованно спросил:
— Значит, ты и есть Ершов Захар Михайлович?
— Да, Ершов, — настороженно ответил Захар Михайлович.
— И учителя Мартынова ты, значит, знаешь?
— Знаю и Мартынова.
— А как его зовут? — недоверчиво спросил пришелец.
— Того, которого я знаю, зовут Нестером Петровичем, — спокойно ответил Ершов.
— Уф! Еж тя заешь, — шлепнулся на табурет пришелец. — А я Маркин. Сосед Марьин. Из Тютняр. Так вот, значит, ты какой? Ершов Захар Михайлович! — удивленно продолжал Маркин. — Слыхал я о тебе и раньше, а видеть не доводилось. Ну, вот и свиделись. Вижу. Недаром я из-за тебя сутки целые дрался.
— То есть, как это из-за меня? — удивленно спросил Ершов.
Не отвечая, Маркин начал стаскивать с себя сапог. Отодрав стельку, он вытащил из-под нее письмо и небольшой пакетик.
— Это тебе Нестер прислал, — взволнованно заговорил он. — Задание, говорит, тебе от комитета, как хочешь делай, а немедленно передай. Разговаривать нам с ним особенно некогда было, на ходу все делалось, украдкой. Ну, известно, я обещал, а потом смотрю — не так это просто. Привели меня в тюрьму, а она полным-полна политическими. Где Ершов, в какой камере, неизвестно. Ищи, значит, ветра в поле. Да и как искать, когда сам заключенный. Направили меня в седьмую камеру. А что, думаю, еж тя заешь, если повезло и как раз он в этой камере. Потом оказалось, нет там Ершова. Подумал я, подумал и решил посоветоваться со старшим ихним. Паренек там у них старшим, Луганский Володя. Ничего, смекалистый — из молодых, знать, да ранний. Поговорили мы с ним, а он сразу: «В тринадцатой, говорит, Ершов, слышал, там он. Передали нам… Туда тебе пробиваться надо». Легко сказать пробиваться. А как? Тогда Володя и говорит, что мы, дескать, бить тебя начнем, как провокатора, и будем настаивать, чтобы тебя от нас убрали. Кто знает, а вдруг переведут в тринадцатую? Ну и начали мы. Шум, гам, крик, возня. Бить они меня особенно не били, так только, для видимости. Пришел надзиратель. Покричал, покричал и ушел. А мы пуще прежнего гвалт подняли. Наконец сам начальник тюрьмы явился. Заключенные как один: «Уберите шпиона и провокатора! Убьем… Нам все равно!..» — «Куда же, говорит, мне его девать, мерзавца эдакого? Это никакой, говорит, не шпион, а бандит самый настоящий». А Володя посмотрел на начальника и как будто невзначай: «В тринадцатую, говорит, его, к отчаянным элементам отправьте». Ну, а я сейчас же в амбицию: «Не пойду к элементам! Как хотите, не пойду!» Начальник, как видно, дурак, да и пьяный еще был, покосился на меня и сразу надзирателям: «Тащите, кричит, его в тринадцатую, и больше чтоб никто не обращал на него внимания. Убьют и хорошо — одним негодяем меньше будет!»
