С величайшей осторожностью начал Ершов пилить по ночам оконную решетку. Подтянувшись одной рукой к окну и держа в другой тонкую, впивавшуюся в пальцы ножовку, он работал до тех пор, пока не темнело в глазах и одеревеневшие руки не отказывались его держать.
После трех ночей упорной работы он перепилил два конца из двенадцати и за это время так исхудал, будто целый месяц пролежал в постели.
Почти каждый вечер маленький телеграфист передавал ему новые сведения. Ершов знал, какие он должен делать знаки и как отвечать на ругань раздатчика, чтобы информировать связной пункт о ходе работы. Ему сообщали о нарастании революционных событий, о забастовках и демонстрациях, просили торопиться.
Ершов изнемогал от непосильного напряжения. Опухшими пальцами держал он жгучую, как огонь, ножовку и, стиснув от боли зубы, целыми ночами пилил прутья решетки. Ослабевшие руки отказывались держать подтянутое к окну исхудавшее тело больше двух минут.
Теперь работа шла много медленнее, чем вначале, часто появлялись головокружения. Почти в полубреду он с наступлением ночи хватался трясущимися руками за ножовку и заставлял себя снова и снова подниматься к окну.
Оставалось перепилить еще четыре самых трудных конца.
И Ершов поднимался, подтягивался и пилил, пилил…
Через несколько дней, вскоре после обеда, в двери повернулся ключ. В камеру вошел старший надзиратель, в руках у него были кандалы.
— Это только ножные. Придет время, и на руки такие ожерельца наденем, — предупредил надзиратель. — Все, что положено каторжнику, получишь сполна.
Теперь работать стало еще труднее. Кандалы гремели при каждом движении. Остаток дня и всю ночь Ершов, не двигаясь, пролежал на койке. Мучительное чувство беспомощности и упорное желание добиться свободы боролись в нем. Он щупал исхудавшие руки, когда-то упругие мышцы. Ему казалось, что он не сможет больше подняться с койки. Но на следующую ночь он снова повис у окна.
И еще пять ночей продолжал он с неимоверной болью в руках и во всем теле подтягиваться к окну. Один за другим поддавались железные прутья лихорадочным движениям его дрожащих рук, и вот, наконец, работа подошла к концу. Оставался последний прут и кандалы.
Пришедшим в этот день надзирателю и раздатчику Ершов заявил, что в среду объявляет голодовку в знак протеста против плохой пищи. Это должно было означать, что Ершов закончил подготовку к побегу.
На следующий день, прежде чем налить в чашку жидкой бурды, раздатчик опустил на дно что-то на миг блеснувшее в его руках. Когда он скрылся за дверью, Ершов вынул из чашки небольшую ампулу. В ней оказалось зернышко алмаза, кусочек клея и небольшая записка.
«Бежать во второй половине ночи, со вторника на среду, — сообщалось в записке, — следите за связным пунктом. Когда синий свет фонаря сменится красным — бегите. Справа от окна — водосточная труба. Спустившись на землю, идите под стеной, влево мимо окон, пятое окно будет открыто. Спускайтесь осторожно, там полуподвал, высота семь аршин. Пересекайте помещение прямо от окна. Небольшая лестница выведет в коридор. Там вас будут ожидать».
Во вторник, после вечерней проверки, Ершов снова принялся за работу. Вот уже сняты кандалы. Одеяла и наволочка тюфяка превращены в жгут. На нем он спустится до первого этажа, а там, если не удастся перебраться на водосточную трубу, можно будет спрыгнуть. Еще через несколько минут вырезано и при помощи клея вынуто стекло. Наконец узник на подоконнике. Безудержно стучит сердце.
Но на связном пункте темно. На небе ни одной звезды. Ершов слышит, как внизу кто-то идет. В голову лезут всевозможные сомнения. «Не ошибка ли? Нет, — решительно отгоняет он эту бросающую в жар мысль, — в записке сказано ясно, со вторника на среду. В чем же дело? Провал?» Но кругом тихо. Ершов прислушивается. Снова слышатся шаги человека. Его не видно, но Захар Михайлович ясно представляет идущего внизу часового с винтовкой на плече. «Сколько же ему требуется времени, чтобы обойти вокруг тюрьмы? — спрашивает себя Ершов. — Наверное, не больше трех-четырех минут. Значит, он должен спуститься на землю и скрыться в окно за две минуты. А сигнала все еще нет». Ершов смотрит на звезды. Время давно перевалило за полночь. Скоро начнется рассвет. Его начинает знобить. Вздрагивая, он устало закрывает глаза. Озноб усиливается, а по щекам одна за другой ползут горячие капельки. Неужели все, что было сделано, окажется напрасным и ему не миновать каторги? А ведь всего несколько часов назад он был уверен, что скоро вновь будет на свободе. Тяжело вздыхая, узник открывает глаза и переводит взгляд на маленький домик.
Мгновенная радость охватывает его. Теперь виден синий огонек. Он мигает, немного качается, но виден так ясно, так хорошо, что, кажется, стоит только протянуть руку и коснешься его. Опять возбужденно стучит сердце. От радостного чувства хочется кричать и смеяться.
Слева — там, где должны быть тюремные ворота, слышится громкий разговор. Кто-то ругает лошадь. Стучат колеса. Потом все стихает. Проходит около часа. На востоке появляется белая полоса.
Ершов снова смотрит туда, где только что горел огонек. Но его уже нет. Проходит минута, другая. Что это? Поднялось и, остановившись, закачалось небольшое красное пятнышко. Вот оно, близкое освобождение. Как оно манит. Как притягивает к себе. Ершов привязывает к койке жгут и прислушивается. Из-за угла вышел часовой. Он проходит под окном. На этот раз шаги слышатся бесконечно долго. Наконец они стихают. Легко перевалившись через подоконник, Ершов осторожно спускается, затем, слегка раскачавшись, без труда перебирается на водосточную трубу.
Вот и окна. Одно, второе, третье, четвертое. Пятое действительно приоткрытое. Ухватившись за низ рамы, Ершов спускается в подвал. Нащупав в темноте лестницу, поднимается наверх и сразу же натыкается на людей. Их двое; они, как видно, его ждали. Один быстро подошел к Ершову, взял его за руку и, не говоря ни слова, повел за собой. Недалеко стояли три лошади с бочками. Подойдя к средней, ассенизатор отбросил крышку, чуть слышно прошептал:
— Чистая. Вода тоже свежая. Не бойся, лезь.
Крышка закрылась, Ершов услышал, как бочку чем-то сверху облили, потом поехали.
— Фу! Черт, дышать нечем, — послышался сиплый голос в то время, когда они, по-видимому, проезжали ворота. — Давай поскорей.
— Что же делать, у нас служба такая, — ответил кто-то из ассенизаторов. — Остановить, что ли? Смотреть, поди, будешь?
— Ежжай! Ежжай, ну тебя к чертовой матери.
Ершов сидел в бочке по пояс в воде. Колыхаясь, она окачивала его до головы. Было холодно. Но это продолжалось недолго. Через несколько минут повозка съехала с дороги, покатилась по мягкому грунту и вскоре остановилась.
Один за другим жали в темноте руку Ершова Шапочкин, Маркин, Нестер. Его провели в домик с маленьким палисадником, переодели, а через час, когда из-за леса выкатилось солнце, и в тюрьме поднялся переполох, Ершов вместе с Шапочкиным уже пробирались сосновым бором все дальше и дальше от мечущихся по городу жандармов и полицейских сыщиков.
Прибывшему в тюрьму начальству показывали найденную около тюремной стены веревочную лестницу, нарочно подброшенную туда Нестером, чтобы сбить с толку тюремщиков. Жандармы допрашивали ассенизаторов, но те делали удивленные лица, качали головами и сердито заявляли, что у них есть свое дело и им некогда работать за тюремных бездельников.
* * *
Нога у Алеши совсем зажила. Распрощавшись с семьей Кузьмы Прохоровича и вновь приобретенными друзьями, мать с сыном осенним утром зашагали домой.
Через день, когда до дома оставалось двадцать верст, резко изменилась погода. С севера подул холодный ветер, небо покрылось серыми неприветливыми тучами. По земле запрыгали сухие листья осины. Кувыркаясь, покатился курай, глухо, по-осеннему зашумел лес.
Мать подняла Алешу на рассвете. Тревожно поглядывая в окно, сказала:
— На улице, Алеша, холодно. Но нам все равно задерживаться нельзя. Сегодня во что бы то ни стало надо дойти до дома.
Мальчику очень не хотелось выходить на холод, но он ничего не сказал, взял свой узелок и, опираясь на березовую палочку, первым пошел во двор.
Натянутые на Алешу две рубахи, двое пар штанов и подаренный Володей не по голове большой картуз тепла не сохраняли. Мать была одета не лучше.
Пока шли селом, было еще терпимо, но в поле, где вольно гулял ветер, у Алеши громко застучали зубы. Хорошо еще, что ветер дул в спину, а не в лицо.
Подгоняемые холодными порывами ветра, они постепенно ускоряли шаг, потом побежали. Впереди Алеша, за ним мать. Она старалась защитить сына от ветра своим телом.
Начала падать снежная крупа, она резала босые ноги, секла лицо. Все тело мальчика закоченело. Слезы катились из глаз.
