Ендрусь еще больше отклонился назад, вдруг шляпа упала у него с головы, а старик Шимон, заметив это, сказал:
— Ты хорошо сделал, мальчик, что снял шапку перед этим дубом, — во всем лесу это лучшее дерево, хозяин среди слуг… Он тут говорит громче всех, и деревья любят его слушать больше всех и слышно его всюду до самой поляны.
Ендрусь обхватил старика за колени.
— Говори, говори, крестный, что он говорит?
А тут закачался вдруг дуб от ветра всей своей верхушкой, ветви зашумели, загудели как орган в костеле. Старик Шимон помолчал минуту, поднял седую голову и начал:
— У всего в мире, мальчик, есть свой голос, и все эти голоса — как напевы в песне. А человек, который не понимает такой песни, ходит по миру, как глухой. И леса, что выросли на нашей земле, поют наши песни, а те, что выросли в чужих землях — чужие, и так все. А этот дуб, видишь ли, говорит вот что:
«Дети мои, дети, Сыновья и внуки. Кто из вас упомнит Времена былые? Дети мои, дети, Куда делось время, Как над нашим лесом Соколы летали? Гей ты, сокол, сокол, Древняя ты птица, От тебя и следу Нынче не осталось!..»
Ендрусь открыл рот, слушает… Думал, что Шимон еще продолжать будет, но лесник замолчал и только качал головой и курил трубку.
Тогда Ендрусь сказал:
— А вот сосна, крестный, что она говорит?
— У сосны этой, — ответил старик Шимон, — речь такая:
«На небе, с востока, Загорелась зорька. Сосенку срубили, На море услали… А над синим морем Там орел гуляет… Сосенка горюет О лесах родимых…»
— Боже ты мой, Боже! — крикнул Ендрусь со слезами в глазах. — Жаль мне ее, коли она так жалобно поет… А береза? — спросил он через минуту, — она тоже говорит?
— О-го, — ответил старик. — Береза — болтунья! Все говорит и говорит про себя… Раз одно, другой раз другое, как и всякое дерево, что везде растет. А вот та, что там, налево на горке стоит и шевелит маленькими листиками, она так говорит:
«По лесной дорожке, По тропинке узкой, Проходил солдатик С костылем под-мышкой. Проходил солдатик, Напевал он песни, О родной деревне Об избе родимой… Поняла я песню, Зашумела тихо: — Бог тебе поможет Их опять увидеть!»
— Значит, она может разговаривать так же, как человек? — спросил Ендрусь.
— А что? Ведь у всякого создания есть свой язык.
— А ива тоже говорит? — спросил опять Ендрусь.
— Ива, — ответил старик Шимон, — говорит так:
«Ты меня над речкой Посади, хозяин, Пастушек пройдет здесь, Вырежет свирельку»
Ендрусь еще шире открыл рот.
— Ну, что, — спросил Шимон, — нравится?
— Нравится, нравится! Страшно нравится! Когда я теперь пойду в лес, я пойму, что говорит каждое дерево… А ольха, крестный, тоже говорит?
Но у Шимона погасла трубка, он вытряхнул из нее пепел, спрятал в суму из барсучьей кожи, встал с пня и сказал:
— Ну вот ты бы все хотел сразу узнать. Не годится так, мальчик! Ты запомни сначала то, что я тебе сказал, а когда мы еще раз сюда придем, я тебе еще расскажу. Теперь нужно пойти посмотреть, не случилось ли чего худого в лесу.
И они пошли дальше.
![]()
НА ЧЕРДАКЕ
![]()
— А-чхи, — чихнула Манечка, взбираясь на последнюю ступеньку лестницы, которая вела на чердак в хате старой Фоминичны.
— А-чхи! — чихнула она еще раз, но уже в шутку.
Сквозь открытые двери чердака слышался сильный смешанный запах ароматических трав.
Начихавшись, Манечка залилась веселым смехом.
— Фоминична! Что ты там делаешь? Табак растираешь?
— Дитятко дорогое! Барышня! — крикнула старуха-крестьянка, а Манечка в один прыжок была уже на чердаке и обхватила обеими руками шею своей бывшей няни.
— Что ты, Фоминична, колдуешь тут? — спросила девочка, пробежавши вдоль доски, стоявшей на козлах, на которой лежали пучки сухих и свежих трав. Рядом с доской на глиняном полу стояла корзина, полная белых цветов, за ней лежал платок, из-под которого торчали зеленые стебли, а дальше — сито, полное блестящих желтеньких цветочков.
Как колдую, дитятко золотое? — рассмеялась Фоминична. — Да ведь это моя аптека!
— Аптека? А лекарство для проказниц есть?..
— Есть! — погрозила пальцем Фоминична.
Но Манечка подбежала уже к другой стороне доски, и, засунув носик в пук засохших листьев, снова чихнула.
— Дай тебе Бог здоровья! — добродушно сказала старая няня.
— Брр!.. какой сильный запах! — вздрогнула Манечка.
— Сильный, сильный! Это ты верно сказала, мой цветик! Сильный, потому что в этом растении сила есть. Такая сила, что оно и человеку поможет и болезнь прочь прогонит.
— А что это такое? — спросила девочка.
— Это мята! Разве ты не знаешь, детка? Только не жабья мята, что растет на болотах на толстых стеблях, как конопля. Это настоящая — когда ее заваришь кипятком и дашь больному, у него и болезнь пройдет, и язык у него жжет до вечера.
— Как-будто я это знаю… а как-будто и нет! — говорила Манечка, наклоняя голову то в одну, то в другую сторону и рассматривая маленькие розовые цветочки, разложенные на самом конце доски.
— Это тысячелистник, барышня. Не везде его можно найти, но если попадется где-нибудь хорошая земля, так он и среди простой травы растет. Страшно горькое это зелье. Сколько сахару, сколько меду ни клади — все ни по чем. Ничем горечи не прогонишь. Варят это люди и пьют от лихорадки. Вот я потому и собираю, что у Юзика лесничего лихорадка. Жаль, это не всегда помогает, хоть одному мужику помогло. Я давала ему два раза в день по чайнику. Лихорадка и ушла на болото, откуда пришла.
— Ага! Березовый цвет! — крикнула Манечка, заглянув в корзину. — Я сама знаю, что его пьют для того, чтоб вспотеть. Берут белок сначала, потом желток сбивают вместе, подливают отвару из березового цвета, вот и все! Ах, как это хорошо! А этого я не знаю… — прибавила она, указывая на платок, в котором были пучки стеблей с серебристыми продолговатыми листьями.
— Это полынь, барышня!
— А она от каких болезней?
— Э… это лекарство не для вас, барышня. Не так это сладко, не так вкусно, как березовый цвет. С полыни нужно общипать листочки, опустить их в бутылку, залить водкой, поставить на солнце, и пусть ее стоит! А когда придет время, и человек почувствует боли в желудке или озноб — нужно налить немного в рюмку этой водки, выпить — и согреет она так, что прелесть! Страшная горечь в полыни, но против болезней она очень часто помогает.
— А это что? — спросила Манечка, коснувшись белых корешков, нарезанных мелкими кусками.
— Это зинзивей, детка.
— Как зинзивей? Разве я зинзивея не знаю. Ведь у него розово-лиловые колокольчики, а в каждом колокольчике точно маленькая пуговка… Ведь он в саду у забора растет.
