Утром я решил узнать все у Демидова. Я залез на капитанский мостик, но бригадир опередил меня:
— Помолчим, доктор. Ваше слово на обратном пути.
Берегов не было видно. Мы шли открытым морем. Серые волны шлепали по носу, обдавая сейнер брызгами с обеих сторон. Впереди наволакивалась какая-то еще более плотная серость.
Волны вскидывали корабль все выше, а он бежал, как будто хотел взлететь. Но мы просто искали рыбу, и Демидов не любовался морем, а высматривал ее.
Я спустился в кубрик. Здесь ребята, сидя в рубахах, расстегнутых до пупа, ворчали:
— Спали на рыбе и ушли…
— Теперь будет погода.
— Так это хорошо, — сказал я.
Они заржали.
Я промаргивал туман в глазах.
Вдруг, опять вдруг, все сорвались с мест и, натягивая ватники, унеслись, как будто корабль сейчас утонет, а я лег. Мне было все равно. Тонуть так тонуть. У меня воздух шел из легких, а в легкие не шел. Стих стук. Наступило блаженство. Долгое, как сон под воскресенье. Потом чей-то сочный голос проник в него:
— Волна-а-а расхо-одится! Пришла-а пого-ода!
Оказывается, хорошо, когда нет погоды. А погода — это волны, ветер, брызги вперехлест. Море, которое так любили рыбаки, становилось их врагом.
Меня вынесли из кубрика и уложили в каюте Демидова, там была мягче постель. Я опять провалился в пустоту, а очнувшись, увидел смеющиеся глаза буфетчицы Лили. Она смотрела на меня со стены каюты. Карточка ее, приколотая кнопкой, висела под каким-то прибором, внутри которого черная стрелка металась из угла в угол. И Лиля тоже укоряюще качала головой и беззвучно смеялась надо мной.
Возле меня, как призрак, возник Демидов.
— Ну как, доктор?
— Где мы? — спросил я.
— Скоро будем дома.
— Я готов выполнить свой долг, — сказал я и убедился, что слову, сказанному как бы шутливо, верят больше, чем клятвенному биению в грудь.
— Ну, вира, — поддержал меня Демидов.
И я пошел, хватаясь за все, что попадалось под руку. Нас приятно окатило водой. В кубрике сбились багровые при свете тусклой лампочки, крепкие лица. В каплях воды, застрявших на моих ресницах, они расплывались, как сквозь слезы.
— Вот доктор, — сказал Демидов, — вы все его знаете… Он нам расскажет… как мыть руки.
Я стоял и улыбался. Я видел их литые черные кулаки в ссадинах, неловкие обкуренные пальцы, нежно сжимавшие кончики сигарет, и вспоминал про туалетное мыло и зубные щетки. Я улыбался, помалкивая.
— Может, есть вопросы? — спросил Демидов.
— Что такое любовь? — спросил механик. — С медицинской точки зрения. Прошу научно объяснить.
Тут я выдавил из себя первую фразу:
— О любви читайте в стихах.
— Про стихи мы все знаем, — засмеялся парень с такими толстыми пальцами, что я спрятал бы от стыда свои хилые руки, если бы не надо было держаться. — У нас свой поэт есть! Прочти стихи, Гена!
Они стали подталкивать с нар рулевого, который играл ночью на мандолине, а сейчас спал после вахты.
— Да бросьте! — сказал он, когда его растолкали. — Отстаньте вы! Какие стихи, доктор?
— Про любовь! — подсказали ему требовательно.
— У меня не окончено, — смущенно пожаловался он.
— Доктор тебе поможет.
— Правда? — повеселел рулевой и поэт Гена.
Он поправил острую черную прядь волос, падающую за ухо, откашлялся и прочел:
Ну как в порту не выпить нам бутылкуИ тело женщины купить хоть на часок?
Люди притихли, а он сказал:
— Всё.
Они были молодые, смеялись, балагуря:
— Что такое любовь?
— Влечение полов.
— Раз современный человек не знает, ее и нет. Современный человек все постиг.
Меня взяли под мышки и поставили на причал. Хлестал дождь. Мне казалось, что меня не ссадили, а высадили прямо в центр дождя, за которым размывались пятнами света окна Камушкина. На мне не было даже плаща. Дождь смывал с меня остатки достоинства.
Рыбаки с других сейнеров проходили мимо в глянцевых капюшонах и говорили с начальством о чем-то своем:
— Вторую тоню зевнули…
— Сбежала рыба.
— А Демидов-то успел!
— Мы за ним не угнались…
— Все за Андреем бегают, а он от них…
— Моря им мало!
У меня текло по спине и груди, когда я выполз наконец по умятым в откосе ступенькам на улицу и стал соображать, куда идти. В кармане моем размокал конспект не состоявшейся лекции. Мне захотелось назад, в море. Я оглянулся: в дожде ухали волны. Тут только я понял всю позорную непоправимость дела. Не оставалось ничего, как удрать из Камушкина! Навсегда.
— Доктор, пойдем на танцы? — серьезно спросил Демидов, обгоняя меня.
В клубе духовой оркестр пожарников-доброволь-цев играл нестройное танго. А я сцепил зубы и зашагал в больницу, за расчетом.
6
Но была ночь.
Ни Ивана Анисимовича, ни начхоза, ни Туси — никого я не застал в больнице. Старички-симулянты сказали, что начхоз ночью не бывает, Туся ушла в клуб, а Иван Анисимович, по случаю отсутствия настораживающих симптомов черной оспы или чумы, вместо дежурства смотрит дома очередной сон про Суматру или Калимантан, где идут бои с империализмом и водятся медведи коала и ящерицы гаттерия или какие-то другие реликты. Он наказал позвать его, если что.
Еще когда я шел с пристани, я встретил буфетчицу Лилю. Она пряталась под козырьком клуба, оберегая под ним свой насквозь светящийся плащик, а под этим плащиком свое бальное, смертельно белое платье с цветком на груди и под такой же слюдяной косыночкой свою рассыпчатую прическу. Лилина голова была вся-вся в кудряшках, как на рисунке самого неумелого художника. Мягкая, большая, во всем прозрачном, словно в подарочной обертке, Лиля ждала Демидова, заслоняя собой вход в клуб, изо всех щелей которого сочилось беспрерывное, бесконечное танго.
— Эй, доктор, где Андрей? — требовательно крикнула она мне, будто бы я его спрятал.
Вероятно, Демидов уже снял дома робу, влез в коверкотовые брюки, желтые тупоносые полуботинки и сейчас, в эту минуту, смешил Лилю рассказом обо мне. Я так и слышал, как она неудержимо заливается. И ее необъемные, добрые, холмистые груди ходят перед Демидовым штормовыми волнами. А я завтра уволюсь…
У больничной двери задрожал колокольчик. Кто-то дергал за шнурок. Я сердито прислушался и пошел открывать. Я шагал не спеша по коридору, а в дверь уже бухали ногой. Это хулиганство. Есть же колоколец! Ну, сейчас рубану…
Я открыл дверь и застыл.
Передо мной стоял Демидов с незнакомой женщиной на руках. С капюшона его черного плаща крупные капли падали на нее. Ее вишневая кофточка почернела на плечах от дождя. Круглые большие глаза смотрели на меня сквозь застоявшуюся боль. И безвольно и беспомощно свешивались через руку Демидова ноги, обутые в школьные туфли. Я видел стоптанные каблуки с отмытыми блестками гвоздиков.
Вся она была беспомощная и хрупкая, какими в эти решающие часы великого испытания становится большинство беременных женщин. Я тогда увидел это впервые и растерялся. А она еще была такая маленькая в демидовских ручищах, как девочка… Только глаза… И я невольно втянул голову в плечи.
— Что стоишь? — гаркнул Демидов. — Бери!
— Проходите, — пригласил я, распахнув дверь, и по мокрым следам от его полуметровых ботинок побежал за ними.
Когда он опустил незнакомку на диван в коридоре, она задержала его каким-то намагниченным взглядом своих больших глаз. Она виновато улыбнулась и спросила:
— Вы кто?
— Демидов, — досадливо бросил он, словно огрызнулся.
— А я — Маша, — сказала она.
Он похрипел, прочищая свое басовитое горло, провел рукой под носом и сказал:
— Ничего, не бойся.
— Подождите! — крикнул я ему так, будто мне самому была нужна помощь.
Два старичка, выглянувшие в коридор, помогли мне перенести Машу в палату. Пока она переодевалась в больничное, я отвернулся, потом быстро собрал ее вещи в узелок и вышел.
Демидов все еще стоял у дверей. Галстук его съехал набок.
— Тогда принесете, — сказал я, сунув ему узелок.
— Что это?
— Ее вещи.
— Зачем они мне?
Я глубоко вздохнул и ничего не ответил. Но тут же во мне заработал какой-то властный неожиданный автоматизм.
— Тусю пришлите из клуба сюда, — отрезал я распорядительским голосом, на который еще никогда в жизни не имел права. — Сейчас же!
— Я по улице шел, — заговорил Демидов вибрирующим басом, — вдруг мальчишка кричит: «Дяденька!» — «Чего тебе?» — «Где здесь больница?» — «Зачем тебе?» — «Мамке плохо». А она стонет под дождем, а потом просит: «Женщину какую-нибудь позовите». Кого позовешь, когда кругом дождь? Руку подал, говорю: «Держись!» А она еле стоит…
— Тусю, — повторил я. — Живо.
Он толкнул дверь ногой. Не успел я повернуться, как над головой снова забрякал колокольчик. Я порывисто и зло вертанул замок.
