— Тусю, — повторил я. — Живо.
Он толкнул дверь ногой. Не успел я повернуться, как над головой снова забрякал колокольчик. Я порывисто и зло вертанул замок.
— А вот! — сказал Демидов и кивнул головой вбок. — С ними как?
На веранде жались друг к другу мальчик и девочка. Возле них стоял чемодан. Мальчик был на голову выше девочки, в куртке на затянутой молнии, с капюшоном, а девочка в длинной кофте с подвернутыми рукавами. Материнской.
— Где мама? — звонко и дерзко спросила девочка.
— Она сейчас придет! — сказал ей мальчик веско и сел на чемодан.
Девочка драчливо посмотрела на меня и села рядом с братом. Ноги ее едва доставали до пола.
— Вас Лиля ждет, — напомнил я Демидову, чтобы он скорее шел в клуб и прислал Тусю.
— Знакомые есть? — спросил Демидов детей.
— Дома есть, — сказал мальчик. — Ольга Петровна.
— А в Камушкине?
— В каком Камушкине?
— Вы куда ехали?
— Об этом нельзя спрашивать, — повелительно оборвала его девочка.
— Почему?
— Дяденька маму в автобусе спросил, а она сказала: «Не спрашивайте!»
— Ха! — только и вырвалось у Демидова. — История! Лильке теперь на глаза лучше не попадаться. — Он нелепо мял узелок в руках. — Тебя как звать?
— Лешка.
— А тебя?
— Алешка.
— Ха! — повторил он. — Алена, значит?
— Алешка.
— Лешка и Алешка? А ну!
Вероятно, своенравные дети подчиняются безоговорочно не словам, а жестам. Оба встали, а он снял с себя плащ, накрыл их с головами и взял чемодан.
— Ха!
Он не знал, какие слова им говорить.
Дверь приоткрыли старички: Маша звала к себе.
Родился мальчик. Маша лежала бледная. Лицо ее было белее наволочки. Часы в коридоре с колокольной гулкостью ударили два раза. Новый человек заплакал. Новый голос раздался в Камушкине.
— Видите, доктор, — прошептала Маша, кусая губы, — зря вы боялись. Я же не в первый раз…
Мои руки были в крови.
— Вы-то какой зеленый-презеленый, — сказала Маша и закрыла глаза, а на лице ее осталась усмешка.
Пульс ее падал.
— И вам укол сделать, что ли? — свирепо спросила меня Туся.
Наверно, и в первый раз у Маши не все было благополучно, но сейчас я думал, что это я виноват. Узенькое ее тело лежало под простынею без движения. Когда она вздыхала, я радовался, но вот уже какую минуту совсем ничего не было слышно, и губы ее, с синими надкусами, уже не розовели, а выцветали и сохли. Туся трясла меня:
— Позовите Ивана Анисимовича! Слышите?
Мы дали Маше все кровоостанавливающие, что у нас были.
— Нужен лед, — сказал я.
— Бегите! — кажется, кричала мне Туся.
В чем был, я кинулся на улицу. Дождь плотно стоял от неба до земли. Я бежал, как сквозь заросли, сам не зная куда. У клуба я остановился и увидел, как по темным окнам течет размытый свет фонаря, горящего через улицу, у столовой. Дом Ивана Анисимовича был направо.
Я вошел в комнату и ударился о духоту. Комната вся заросла цветами. Смешно. Тут на дворе зелень чуть ли не круглый год, зачем ее столько внутри? Она висела на стенах, стояла на полках и на полу. Как в оранжерее.
— Ноги вытирайте, — велел мне великий путешественник, вернувшись за тапочками куда-то в спальню: на мой стук он притопал к двери босой.
— Нужен лед! — крикнул я ему, не дожидаясь, пока он снова выйдет из спальни, потому что он медлил.
— Что случилось?
— Роженица, — начал я.
— Как фамилия? — спросил он, появляясь и прикрывая за собой дверь. Одной ногой он возил по полу: никак не мог попасть в тапочку.
— Не знаю.
— Откуда?
— Не знаю.
Перестав шаркать, он посмотрел на меня, как на преступника, на пьяного, на обманщика.
— Я не обманываю, — сказал я.
— У нас все роженицы на учете, — начал он, — все получают консультацию… Уварова из Лучистого…
— Одевайтесь! — умоляюще крикнул я.
— Жене лесничего рано…
— Иван Анисимович…
— Екатерина Дацюк, племянница Дацюка? — спросил он.
— Маша, — перебил я. — Она умрет.
— Какая еще Маша?
Он опять подумал, что я морочу ему голову.
— Маша, — повторил я.
— Выкидыш?
— Нормальный ребенок.
— Откуда он взялся?
— Иван Анисимович! Я все расскажу по дороге. Но он ждал, в третий раз посмотрев на меня без доверия, и я стал сбивчиво рассказывать:
— Нужен лед. Кровотечение…
— Сильное?
— Да.
— Где же я возьму лед? — Он сел. — Льда у нас не найдешь. Вот хороший случай припаять облздраву! Плакатики шлют, а холодильника нет. Мы же на задворках. У нас происшествий не бывает.
— Что случилось? — зычно крикнула из-за двери его жена, недовольная тем, что ее разбудили, как потревоженная медведица.
— Женщина родила в больнице. Кровотечение.
— Да кто такая? — донеслось из-за двери властно. — Дацюк?
— Нет, не Дацюк!
— А кто же? Лесничиха?
— Лесничихе рано.
Мне вдруг захотелось его ударить. Я стоял и мял кулаки, точно бы и впрямь собирался кинуться на него от бессилия.
— Что же вы сделали? — спросил он меня.
Я перечислил все меры, принятые мной и Тусей.
— Нет, что вы сделали? — переспросил он меня, бродя по комнате. — Вы самостоятельно приняли ребенка, а на меня хотите переложить ответственность?
— Вот именно! — сказала дверь.
Я не думал об этом. У меня закружилась голова, потому что я весь день ничего не ел. На сейнере меня угощали борщом и рыбой, но я не мог из-за качки.
— Вы придете? — спросил я Ивана Анисимовича.
Он наконец нашел сигареты на тумбочке возле цветочного горшка с зеленым облаком разросшегося аспарагуса, какие держала и моя тетка, почиркал спичкой и пустил в мою сторону струю дыма, быстро почесывая живот сунутой под пижаму рукой.
— Я пойду, — сказал я.
Пижама на нем была как на арестанте.
7
Посмотрев на небо, я понял, что такое сильный дождь. Он больно бил по лицу. В рамах киоска «Союзпечати» с тихим звоном дрожали стекла.
Почти все дома Камушкина вытянулись в одну улицу, главную, какая полагается любому городку. Но кроме нее и кроме так называемой «палубы», верхнего яруса, откуда смотрят кино, есть еще щели, ложбинки, впадинки, в которые тоже втиснулось по одному, а то и по два-три дома. В одном из таких безымянных закоулков и жил Демидов.
За калиткой я споткнулся о какой-то камень, который ему было недосуг отшвырнуть своим сапогом в сторону. А может быть, он подпирал им калитку, когда ею настырно бренчал ветер, дующий тут, говорят, по три или по трижды три дня без перерыва. Его называли как-то, этот ветер, я сейчас забыл как, — Кажется, астрахан. Он выматывал нервы, и люди от него дурели. В эти трижды три или еще на три помноженные дни — такой уж был счет ветру — по законам забытых лет прекращалось судопроизводство, чтобы избегать несправедливых решений.
И что за мысли некстати лезли в голову!
Я забарабанил в темное окно.
— Лиля? — спросил Демидов.
— Нет.
— А кто там?
— Я.
— Кто — я?
— Доктор.
Первый раз я сам себя назвал так, для быстроты.
— Ну входи!
Задвижек у него никаких не водилось. Дверь проскрипела на немазаных петлях, и вспыхнула лампочка, большая, как графин, свечей на сто с лишним. Демидов стоял возле двери в комнату в длинных трусах, босой. Небольшое помещение между входом и той дверью было и прихожей и кухней, всем вместе. Слева от меня, на гвоздях, висели его куртки, справа белела плита, а к ней пристраивался низкий шкафчик с куском клеенки наверху, заменявший, видно, и стол. От печной заслонки до полки на противоположной стене, с кой-какой посудой, тянулась веревка, и на ней сохли детские вещички: платьишко, рубашенция, чулки и прочее.
Свет был такой яркий, что я все рассмотрел, пока глаза остыли от вспышки. Памятуя предупреждение Ивана Анисимовича, я стал вытирать ноги и теперь заметил еще, что тру их о морской канат, плотно свернутый в улитку и превратившийся таким образом в круглый коврик.
— Что? — спросил Демидов.
— Лед нужен.
Он, вероятно, не понял, и я повторил.
— Кому? — спросил он.
— Ей… Вашей…
— Кому-кому?
Теперь голос его звучал больше подозрительно, чем недоуменно.
— Маше, — сказал я.
Демидов шагнул ко мне на два шага и остановился под голой лампочкой, почти касаясь ее кудрявой головой.
— Катись колбасой отсюда! — сказал он внятно, раздельно и спокойно, но глаза его из-под чуть сдвинутых и поэтому насевших на них бровей давили меня, не предвещая ничего хорошего.
— Вы не поняли! — торопливо крикнул я.
Тогда и он тоже крикнул:
— Я ее на улице подобрал!
— Какая разница? — спросил я, и мне захотелось Заплакать.
— Откуда у меня лед?
Он снова рассердился.
